Ньютон

Ньютон подошел к изучению алхимии со своей обычной тщательностью и прилежанием. Он скупил все манускрипты по этой теме, какие смог найти, как древние, так и созданные его современниками. В его библиотеке имелось около 175 книг по алхимии – примерно одна десятая от общего числа хранившихся у него томов. После смерти он оставил около миллиона слов, написанных по данному предмету. И не то чтобы он взялся за эту науку, исчерпал ее и забросил, как происходило у него с оптикой и механикой. Нет, алхимия занимала его более чем тридцать лет. Он присоединился к другим алхимикам в бесконечных – и в конце концов оказавшихся бесплодными – поисках «философского камня», известного также как «эликсир жизни»: этот эликсир, считалось, способен превращать недрагоценные цветные металлы в серебро и золото.
Из разнообразнейших заметок Ньютона явствует, что он пытался осмыслить все предшествовавшие ему алхимические опыты, приложив к предмету свой гений наблюдателя-эмпирика. Позже он составил Index Chemicus, где имелось почти девятьсот заголовков, с помощью которых он систематизировал свое чтение. Все эти занятия не стали альтернативой традиционной химии: он углублял и совершенствовал те умения, которые уже освоил в своей лаборатории.
И занимался он этим неустанно. Он был так поглощен своими изысканиями, что часто забывал поесть. Он не укладывался в постель до раннего утра, а поспав всего пять-шесть часов, снова вскакивал, чтобы возобновить свои труды. Порой он работал в лаборатории по шесть недель без перерыва, ни разу не позволяя огню угаснуть, и его ошеломленному помощнику казалось, что он рвется постичь нечто «лежащее за пределами возможностей человеческого искусства и ремесла». Так оно и было. В старости, живя в Лондоне, он рассказывал Джону Кондуитту: «Те, кто стремится отыскать философский камень, поневоле принуждены вести жизнь строгую и аскетическую. Лишь тогда опыты их будут плодотворны». И он стал своего рода отшельником – отшельником оккультного знания. Он страстно жаждал постичь тайное устройство мира, найти универсальный ключ к познанию. Им двигала та же сила, то же честолюбивое стремление, которые вдохновляли его на все предприятия и которые, в конце концов, помогли ему вывести решение для своих Principia Mathematica.
В алхимических размышлениях Ньютона есть и еще одна сторона, играющая центральную роль в его исследованиях. Считается, что как научная дисциплина алхимия зародилась еще в далекой Античности и что ее практиковали маги Египта и Греции. Иногда полагают даже, что первым алхимиком был не кто иной, как Моисей. Сам Ньютон твердо верил в то, что называли в те времена «prisca sapientia», или «древняя мудрость», и доходил до того, что утверждал, будто его математические изыскания лишь заново открывают забытые принципы, найденные еще Пифагором. Он доверял знанию древних мудрецов как нетронутому источнику великой силы, которую можно высвободить и направить в современный мир. Магическое – или алхимическое – мышление являлось, по сути, возможностью объединить это древнее знание с современными ему экспериментальными методами. Джон Мейнард Кейнс, который одним из первых прочел и явил миру неопубликованные труды Ньютона по алхимии, описывал его на публичной лекции 1946 года как «последнего из магов, последнего из вавилонян и шумеров», способного смотреть на видимое и невидимое невозмутимым взором. В самом деле, Ньютон заслуживает звания волшебника, человека, разрешившего загадки Вселенной и затем открывшего ее тайны посвященным. Мы по-прежнему живем в Ньютоновом мире.
Идеи адептов алхимии, с их секретными манускриптами и тайными изысканиями, пришлись по душе скрытной и мятежной натуре Ньютона. Когда Роберт Бойль, проводивший и химические, и алхимические эксперименты, предложил для трансформации некую особенную «ртуть», Ньютон заклинал его не публиковать результаты, ибо они «открывают путь к более благородным веществам, и это знание не следует сообщать, ибо оно принесет неисчислимые бедствия миру», если будет открыто другим людям. Ньютон любил уединение и тайну, он не желал делиться своими достижениями, вечно чувствовал угрозу и поэтому шифровал написанные им тексты, пряча их от посторонних глаз при помощи анаграмм и всякого рода головоломок. Один из его кембриджских коллег описывал его как «самую боязливую, осторожную и подозрительную натуру» из всех, кого он знал. Алхимия была тем делом, которым он предпочитал заниматься в одиночку. В тайне и во мраке он возгонял, растворял, дистиллировал, пережигал…
  
Глава пятая
 
Профессор
 
Но, частенько уединяясь в лаборатории, он не пренебрегал и другими своими изысканиями. Он не мог себе позволить оставить те размышления, благодаря которым так выдвинулся и достиг столь высокого положения. В 1669 году, после двухлетнего перерыва, Ньютон снова обратился к математике – ему пришлось подтвердить свой авторитет в этой области. Исаак Барроу, кембриджский наставник Ньютона, получил от своего лондонского друга экземпляр LogarithmotechniaНиколаса Меркатора, немецкого математика: в этой книге автор предлагал более простой, чем традиционные, метод расчета логарифмов. Сам Ньютон вывел такой же метод еще три года назад и даже шагнул еще дальше, так что счел необходимым изложить результаты в трактате под названием De Analysi per Aequationes Numeri Terminorum Infinitas, или «Об анализе бесконечных рядов». Копию текста он одолжил Барроу, но отказался посылать ее куда-либо еще или публиковать. В конце концов он смягчился и разрешил Барроу отправить рукопись одному коллеге в Лондон, но при этом по-прежнему выступал категорически против публикации – вот очередное доказательство скрытности и мнительности его натуры. Он словно бы полагал, что, если он покажет миру хоть что-то из своих трудов, мир на него тотчас же ополчится.
Кроме того, 29 октября 1669 года Ньютону присвоили звание второго в колледже лукасовского профессора математики: он сменил на этом посту Исаака Барроу. При этом Ньютону было всего двадцать шесть, и прошло всего восемь лет с тех пор, как он переступил порог Кембриджа студентом-первогодком. Он стал одним из самых молодых профессоров за всю историю университета. Барроу в тот период был в весьма дружеских отношениях с Ньютоном и отдавал должное его выдающимся талантам. Он даже просил Ньютона отредактировать свои лекции по оптике, и Ньютон смиренно согласился, ни словом не обмолвившись о собственных экспериментах в этой области. Барроу писал своему лондонскому знакомцу Джону Коллинзу: «Он (Ньютон) истинный гений в этих предметах», – подразумевая под «этими предметами» разного рода математические тонкости. Так что, когда царствующий монарх Карл II назначил Барроу придворным капелланом, Барроу сам постарался, чтобы профессорский пост перешел от него к Ньютону, его младшему коллеге.
В профессорские обязанности Ньютона входили, в частности, лекции и разъяснительные семинары, которые ему предписывалось проводить в течение трех семестров – «по некоей части геометрии, астрономии, географии, оптики, статики либо иной математической дисциплины». Пропуск лекции карался штрафом в сорок шиллингов, а в конце академического года он должен передать копии своих лекций на хранение в университетскую библиотеку.
Нельзя сказать, чтобы Ньютон являлся прирожденным – или просто хорошим – преподавателем. До сего времени у него имелся всего один ученик, Сент-Леджер Скруп, не оставивший никаких воспоминаний об этом обучении под руководством гения. Не был Ньютон и прирожденным лектором. Один из его помощников, работавших с ним позже, вспоминал, что «к нему приходили очень немногие, притом еще меньшее число понимало его, и зачастую он за недостатком подлинных слушателей словно бы обращался к стенам». Собственно, это не такой уж необычный случай для кембриджских лекторов XVII столетия: усердие и дисциплинированность в университете хромали в равной мере. Не следует думать, будто в этом отношении наставники всегда превосходили студентов: многие попросту игнорировали свои академические обязанности или хитроумными способами избегали их.