Процесс Элизабет Кри

Однажды, когда я возвращалась на Нью-кат, меня приметила Дорис. Она дольше обычного засиделась с Остином за портером и изрядно, как говорится, накачалась.
— Лиззи, милая, — сказала она. — Что это на тебе такое?
Мне надо было быстро найтись, хоть и вполне вероятно было, что наутро она ничего не вспомнит.
— Я репетирую, Дорис. Разучиваю новую программу, вот и решила попрактиковаться.
— Ты как две капли воды похожа на одного моего милого старого дружка. — Она поцеловала воротник моего сюртука. — На милого старого дружка. Его давно уже нет. Спой нам, дорогая, спой.
От выпитого она мало что соображала, и я отвела ее к ней в комнату и спела припев: «Мамины следят за мной заботливые очи, а моя душа к ней рвется в небеса». Она очень любила эту песню. Утром, как я и предполагала, она ничего не вспомнила; впрочем, это не имело большого значения, потому что три недели спустя бедняжка умерла от пьянства. Мы сидели в уютной маленькой гостиной Остина, и вдруг она задрожала и покрылась каплями пота; когда мы довезли ее до бесплатной больницы на Вестминстер-бридж-роуд, она уже, считай, отошла. Алкоголь — яд вроде бы медленный, но, если тело ослаблено, развязка может наступить почти мгновенно. Мы похоронили ее в пятницу перед дневным представлением в «Британии», и Дэн произнес у могилы маленькую речь. Он назвал покойную Блонденом в женском обличье и сказал, что она восходила все выше и выше к небесам. Она, сказал он, не оступилась ни разу, и мы все смотрели на нее снизу вверх. Он говорил очень проникновенно, и мы всплакнули немного. Потом положили к ней в гроб ее проволоку и еще немного поплакали. Я никогда этого не забуду. Вечером на сцене я была в особенном ударе, и от проказ Старшего Братца зал ходил ходуном. Куда деваться — приходится оставаться профессионалами, я так Дэну тогда и сказала. Ночью мне привиделось, что я на канате волоку за собою труп; но что такое сны, когда у нас есть сцена?
Мне следовало сказать это Кеннеди, «великому месмеристу», с которым мы две недели спустя выступали в один вечер.
— Как тебе это удается? — спросила я его после того, как он на глазах у всех загипнотизировал несколько человек. У него рыбак спустился с двухпенсовой галерки и станцевал фанданго, а уличный торговец фруктами стал лихо отплясывать со своей бабенкой чечетку в деревянных башмаках, которую им, лондонцам, знать вроде бы не полагалось. — Это что, надувательство?
— Нет. Это искусство.
Мы сидели за рыбой с картошкой поблизости от зала в Бишопсгейте, в заведении, где разрешалось спиртное, и он, подняв свой бокал, стал смотреть на меня сквозь него. Мы расположились в укромном углу, где никто нас не видел, и в его глазах загорелось пламя, хотя теперь я думаю, что это вполне мог быть просто отблеск огня в камине.
— Тогда прошу, — сказала я. — Возьми меня в оборот, Рэндолф. — Он вынул из кармана часы из поддельного золота, которыми пользовался в своих выступлениях, взглянул, который час, и положил их обратно. Но я успела увидеть на циферблате мгновенную вспышку огня. — Сделай это опять.
— Что сделать, милая?
— Дай мне увидеть пламя.
И вот он медленно вынимает часы еще раз и держит их так, чтобы в них отражался огонь. Я не могла отвести от них глаз; мне вдруг вспомнилось, как мама, держа свечу, вела меня к постели по темной комнате на Болотной улице. Это было последнее, что мелькнуло в моей памяти перед тем, как я уснула. Или мне показалось, что я уснула; так или иначе, когда я открыла глаза, великий Кеннеди смотрел на меня с ужасом.
— В чем дело, скажи на милость? — только и могла я вымолвить.
— Нет, не верю, что это была ты, Лиззи.
— Чему-чему не веришь?
— Не хочу говорить.
На мгновение я испугалась того, что могло обнаружиться.
— Ну скажи уж. Не мучь девушку.
— Нет, просто жуть берет.
Тут я громко расхохоталась и подняла бокал.
— За тебя, Рэндолф. Не понял, что тебя дурачат?
— Ты хочешь сказать…
— Да не поддалась я тебе, ни на секундочку. — Он смотрел на меня с сомнением. — Плохо же ты думаешь о Лиззи из Ламбета.
— Ладно. Твоя взяла. Так естественно было…
— А в этом соль игры. Пусть себе смотрят и головы ломают.
Больше мы об этом не говорили, но с той поры он стал вести себя со мной не так, как раньше.
 
Глава 26
Мистер Листер. Какие, в конце концов, мы имеем улики против миссис Кри? Она купила мышьяку против крыс. Все. Если бы это можно было считать основанием для обвинения в убийстве, половина женщин Англии оказалась бы в ее положении. Ясная, как божий день, истина состоит в том, что обвинение не смогло объяснить хоть с какой-то степенью убедительности, зачем миссис Кри понадобилось убивать своего мужа. Он был мягкий человек кабинетного склада, подверженный определенным психическим явлениям навязчивого характера — веская причина для самоубийства, но отнюдь не причина для того, чтобы его отправила на тот свет собственная жена. Был ли он ей хорошим мужем? Да, был. Обеспечивал ли он ее материально? Да, безусловно; и утверждать, что она отравила его ради наследства, — чистейшая нелепость, если мы примем во внимание, сколь безбедной была ее жизнь. Был ли Джон Кри извергом, тиранившим свою жену? Если бы это был зверь в человеческом обличье, тогда конечно, тогда мы имели бы возможный мотив для убийства подобного рода. Но мы видим, что на деле, несмотря на душевное расстройство, он был добрым и любящим мужем. Нет никакого резона для того, чтобы ей захотелось от него избавиться. Да взгляните просто на нее. Неужели она похожа на такое исчадие ада и воплощение ужаса, каким ее рисует мистер Грейторекс? Напротив, на ее лице написаны все мыслимые женские добродетели. Тут и верность, и целомудрие, и набожность. Мистер Грейторекс всячески напирает на то, что она в прошлом играла в мюзик-холлах, словно это является непременным признаком испорченности. Но несколько свидетелей показали, что, выступая на сцене, она отличалась безупречным поведением. Что касается ее жизни в Нью-кросс, мы много слышали от соседей о том, какая она была примерная жена. Служанка Мортимер, правда, назвала ее недоброй женщиной — я цитирую дословно, — но ведь слуги сплошь и рядом говорят такое о своих хозяевах, и особенно, рискну утверждать, горничные о своих хозяйках. Миссис Кри сообщила нам, что она несколько раз предупреждала эту Мортимер о возможном увольнении и выселении из дома. Мы должны принять это во внимание при оценке показаний служанки. Несомненно, этого могло быть достаточно, чтобы восстановить молодую женщину против хозяйки дома. Теперь представьте себе подлинную картину жизни в семействе Кри: мрачно-религиозный муж, которого жена всячески утешает и поддерживает…
 
Глава 27
23 сентября 1880 года.
Моя дорогая женушка все-таки хочет увидеть Дэна Лино в пантомиме на следующей неделе. Сезон с каждым годом начинается все раньше, и я могу это понять: лондонцам необходимо отвлечься от терзающих их ужасов. Намного веселей видеть, как Синяя Борода убивает два десятка женщин на сцене, чем помышлять о том, что подобное происходит на соседней улице! Меня, однако, не очень-то тянет повидать Лино еще раз. Я не меньше, чем другие люди, люблю театральные действа, но лицезреть его одетым принцессой или базарной торговкой — удовольствие небольшое. Это противно природе, а для меня природа значит все. Я такая же часть природы, как подернувший траву иней, как затаившийся в джунглях тигр. Я не какое-то там мифическое существо, как твердят газеты, и не диковинное чудище из готического романа; я — это я, существо из плоти и крови.
Какой глупец вздумал утверждать, что жизнь скучна? В сумерках я опять пришел на Рэтклиф-хайвей, сказавши жене, что ужинаю сегодня с приятелем в Сити. В прохладе вечера я стоял напротив магазина одежды и видел, как молодая женщина зажигает лампы в комнате наверху; чуть погодя в окне мелькнула детская тень. Снова я ощутил, что стою на священной земле, и восхвалил небо от имени торговца и его семьи. Им предстояло стать вечными символами и в собственных своих ранах отобразить язвы повторяющегося вновь и вновь времени. Умереть на том же месте, что и славная семья Марров, и умереть таким же манером — это ли не свидетельство власти города над людьми?