Деревянная грамота

— Постой, постой! Ты что это говоришь?
— А то и говорю! Не из нищего житья парнишечка. И коли никто его не ищет — уж не порешили ли его родителей? Их убили, а он убежал, забился куда-нибудь со страху, да и замерз!
— Ого! — такое ни Даниле, ни конюхам на ум не приходило.
Вот тут уж концы с концами сходились. Старшие — родители ли, опекуны ли, — ввязались в темное дело с деревянной грамотой, из-за которой в трех шагах от Кремля чуть подьячего не убили. Может, и было где-то за высоким забором побоище, а парнишка успел убежать, да и книжицу с собой унес? За ним погнались и…
— И впрямь ты разумница! — убежденно сказал Данила. И тут же крепко задумался.
Как выяснить — было ли на Москве той ночью такое убийство, что бабу с мужиком и всех домочадцев злодеи порешили, а одно дитя пропало без вести?
Это могли знать только в Земском приказе — да и то вряд ли.
Хорошо, коли та семья с соседями ладно жила. Бабы чуть ли не каждый день друг к дружке в гости бегают — сразу злодейство и обнаружат. А если жила на отшибе? Тихо за бревенчатым забором — и слава Богу, скажут соседи. Время зимнее, печь остынет — мертвые тела и пролежат на холоде седмицу-другую, пока кто-то все же не догадается заглянуть.
С таким вопросом нужно было прежде всего бежать к Тимофею, Семейке и Желваку.
— Разумница, — согласилась Авдотьица. — Да только никто замуж не берет!
— Погоди, найдется и на тебя управа, — убежденно сказал Данила. — Тебе сколько лет-то?
— А двадцать второй годок пошел. Перестарочек!
Человек, более навычный с девками обращаться, сразу бы понял — такими веселыми словечками Авдотьица с парнем заигрывает. Но Данила только и знал, что краткую любовь Федосьицы, к тому же, голова у него сейчас вовсе не девичьим баловством была занята.
— Так это и неплохо, — в лад отвечал он. — Стало быть, ты уже не переборчивая, кто посватается — за того и пойдешь.
Авдотьица вздохнула.
И было с чего вздыхать! На торгу всякого народу довольно, и больших, и малых, а она идет — и на всех-то свысока глядит! Вот ведь Бог наказал не иначе, за родительские грехи…
— Ты не охай! Вот увидишь — и зимний мясоед кончиться не успеет, как жених посватается! — пошутил Данила.
Зимнего мясоеда всего-то оставалось две с небольшим седьмицы. А на Масленицу уже не сватаются и не венчают, потом — Великий пост, и все дела такого рода откладываются чуть ли не до Троицы.
— Ну, из твоих бы уст — да Богу в уши! — Авдотьица очень внимательно поглядела на парня. — Выйдет по-твоему — с меня подарок!
— Да что я тебе, бабка-ворожея?
— Не за то.
А за что — не сказала. Рассмеялась тихонько, махнула рукой — да и ушла в толпу.
Удерживать ее Данила не стал. У нее — в бане дела, ему — на конюшню бежать.
Нога побаливала. Но как мог — так и добрался.
Там его ждал Тимофей Озорной.
— Ну, как твой розыск?
Данила пересказал, что услышал от Авдотьицы.
— Разумница девка, — согласился Тимофей. — Но коли так — то и не придет никто за парнишкой.
— Авдотьица — не святое Евангелие, может и ошибиться, — возразил Данила. — Надобно каждый день проверять, не явился ли кто!
— И ее каждый день подсылать? Или ты сам убрусом башку обмотаешь и поплетешься, благо усов с бородой нет? — высказав такую мысль, Тимофей громко вздохнул и завершил загадочно: — А ведь придется!
— Чио придется? Мне — бабой рядиться? — изумился Данила.
— Нет, Авдотьицу подсылать.
— И платить ей всякий раз?
— Придется и платить…
Беседу эту они вели там, где обычно прятались, когда нужно было перемолвиться тем словцом, что не для посторонних ушей, — в шорной. Хотя и дверей она не имела, однако это тоже было неплохо — никто не подкрадется да ухом к щелке не приложится.
Там, где полагалось бы висеть дверь, вдруг встал во весь рост Богдаш.
— Ну, братцы, кажись, я на верном следу! В печатне-то переполох! Земский приказ их всех так трясет, так трясет — того гляди, и Грека на дыбу поднимут!
— Обидели приказных! — согласился Тимофей. — Теперь главное — не перестараться.
— Ты о чем это? — удивленно спросил Данила.
Тимофей и Желваком переглянулись.
— Лишней работы не сделать, — сказал Богдаш. — Пусть их потрудятся во славу Божию! Мы мешать не станем, а только присмотрим за ними. А как у них что путное появится — тут и мы к их дельцу пристроимся. Зачем же всем сразу одно дело делать?.. Ни к чему это, брат Данила!
* * *
Первое, что затеял Стенька утром, — осведомиться, не справлялся ли кто о замерзшем парнишечке.
Затеял он это сам, никого не предупредив, чтобы потом похвалиться своей ловкостью.
Парнишка одет был и выглядел не по-сиротски. Может статься, родные его уже вовсю ищут. И коли кто заглянет в избу, тая надежду, что тут парнишки все же нет, то надобно хватать того человека и тащить немедля в Земский приказ!
Полагая, что деревянная грамота — еретическая писанина, и не более, смотрителю сразу и не велели всякого, кто придет осведомляться о парнишке, задерживать и в Земский приказ доставлять. Однако нападение на Деревнина и Стеньку внесло в это дело свои поправки. Писанина-то была опасная! Что, как явится человек из печатни?
Стенька, не заглядывая в приказ, сунулся было в избу. И едва не столкнулся с высоченной девкой в коротковатой шубе, что спешила туда же. Он решил выждать, дать ей время приступить к расспросам, а там уж и ввалиться, чтобы поймать на полуслове. Опять же, вовсе не обязательно, что она пришла парнишку забирать — в Москве по ночам на улицах пошаливали, так что хранились чуть не с Рождества и иные покойники. Время от времени, поняв, что никто за этими горемыками не явится, их вывозили подальше, где потом, уже после Пасхи, всех разом отпевали и хоронили в общей могиле.
Он и сделал бы, как задумано, но его окликнул бегущий мимо приказа к Никольским воротам Емельян Колесников. На него довольно было один раз взглянуть, чтобы сразу узнать — подьячий! Лицо озабоченное и вместе с тем высокомерное, взгляд вроде и не замечающий всякой мелкой шушеры и шушвали, однако острый, побежка шустрая, борода вперед торчит.
Емельян примчался ни свет ни заря, очевидно, после вчерашнего шума, когда Земский приказ чуть ли не на кресте присягнул изловить и примерно наказать обидчиков Деревнина. Он велел Стеньке идти рядом, а сам направлялся в Разбойный приказ, так что ярыжке пришлось войти вместе с ним в Никольские ворота, выслушивая распоряжения, а потом бегом возвращаться обратно.
Едва выйдя из ворот, Стенька столкнулся с высокой девкой. Он невольно проводил эту посетительницу взглядом — и остолбенел. Девка-то кинулась не к кому-нибудь, а к поджидавшему ее ироду и аспиду, блядину сыну, песьей лодыге, страднику и псу бешеному — Данилке Менжикову!
Тому самому, что не раз оказывался на пути у земского ярыжки, да так оказывался, что еле удавалось и спину от батогов уберечь!
— Ага-а-а… — сам себе сказал Стенька. Это означало — гляди ты, неужто и государевы конюхи в это дело замешались? Он резко повернулся и побежал к избе — допытываться у смотрителя, чего долговязая девка хотела.
И прав оказался земский ярыжка!
Смотритель Федот прямо доложил: искала, мол, сестры сына, сильно беспокоилась, и на замерзшего парнишечку тоже поглядела, попечалилась.
Этого для Стеньки было довольно.
Кабы тот Данилка не прятался бы в толпе, не подсылал бы девку, Стенька бы и не задумался. А так он задумался, даже в затылке почесал. Не самому же аспиду мертвое тело потребовалось! Стало быть, обозначился за спиной конюха дьяк Дементий Минич Башмаков, глава Приказа тайных дел. О том, что конюхи у него для многих надобностей на посылках, вся Москва знала.
Почему же Башмаков не послал кого-то из своих приказных? Коли дело важное — мог и подьячего сгонять! И писцов у них там довольно…
Задав себе этот вопрос, Стенька сразу же и дал ответ: потому, что дело с грамотой непростое!