Деревянная грамота

— На что им зола? — удивился Богдаш.
— Господь один ведает. Про золу-то я от кума знал, он им возил. Сбегал я с утра к куму-то, взял лошадь, взял лукошки. Пока у ворот отирался много чего услышал!
— А кабы вовнутрь пустили с теми лукошками да сказку подьячие отбирать принялись?
— А никого почитай что и не пускали. Уж точно — взяли печатню в осаду! Второй уж день… А что, Богдаш, ведь не зря раньше печатное дело колдовским и богопротивным считали?
— Кто их, грамотеев, разберет! Стало быть, ничего про грамоту ты не прознал?
— Я вот что прознал. Стрельцы строго смотрят, чтобы из печатни не вынесли чего. А есть там сбоку одно окошко — так я сам видел, встала баба на носки да и сунула туда узелок с ковригой, и никто ее не заметил! Помяни мое слово — днем-то поостерегутся, а ночью непременно попытаются из того окошка что-нибудь наружу передать. Они, с печатного двора, уже первый страх пережили, теперь приглядываются, поди, как бы изловчиться?
— Ночью стрельцы вокруг караулом ходят. Вторую ночь, горемыки, маются.
— Может, они и схватят, коли кто чего передаст. И в Земский приказ поведут. Да, чаю, не доведут…
Тут Озорной и Желвак переглянулись и разом усмехнулись.
— Пусть Земский приказ черную работу сделает, а мы, молодцы, можем и на готовенькое…
— Вот потеха будет, коли Данила, а не мы, по верному следу идет!
— Опять же, это одному Господу ведомо.
Данилу они отыскали в шорной, где Семейка обучал его работе с кожей. Там же был им собран и ужин.
Ужинать они собирались попросту — черным хлебом и дюжиной ястыков самой дешевой, ястышной икры, которой не столько съешь, сколько расплюешь, не глотать же все эти жесткие пленки и прожилки. Запить же думали квасом.
— Присаживайтесь! — Семейка подвинулся, освобождая место на узкой скамье. — Тут всем хватит.
Молитву, как старший, произнес Тимофей.
За едой о делах говорить грешно — разве что о самой еде.
— Зернистая икра хороша, спору нет, — рассуждал Богдаш, — да на мой вкус лучше паюсная, посолонее будет. Ее прямо в ястыках солят, потом подсушивают, потом только очищают. Да ты ешь, Данила!
— Будет и на нашей улице праздник, — пообещал Семейка. — Будем и мы зернистой икоркой баловаться. Вон Масленица скоро — уж договорюсь с сестрой, дам ей денег — напечет она нам блинов, накроет стол и со сметаной, и с маслом, и с икрой!
— До Масленицы еще жить да жить… — напомнил Тимофей и отставил пустой ковшик. — Ну, слава те, Господи, напитал нас, грешных! Данила, как твоя девка-то?
— Никто за парнишкой не приходил. Она и вдругорядь была, перед тем, как стемнело.
— А у вас, светы? — спросил Семейка.
— У нас подозрение есть, что коли грамота и впрямь в печатне, то ее ночью попытаются вынести.
— Покараулить, выходит, надобно? — понял Семейка. — Ин ладно. Что, не пойти ли вздремнуть?
Тоже дело было обычное — раз конюх в неположенное время спать завалился, стало быть, ночью отворится известная калиточка у Боровицких ворот и поскачет гонец, и понесется, едва ли не на всем скаку тыча в нос подорожную воротным сторожам. А подорожная-то из Приказа тайных дел…
— А можно! — согласился Богдаш. — Айда на сеновал! Тулупами укроемся а дед разбудит.
И он разбудил к указанному сроку со всей ответственностью старика, которому еще охота пригодиться в важном деле молодым.
Зная, что при нужде Башмаков выручит, конюхи не пешком пошли, а оседлали бахматов. Мало ли — вдруг погоня? Даниле в виде особой милости позволили взять не Голована а конька посмирнее, не такого каверзного.
Выехав калиткой и обогнув прямо по льду Неглинки притихший Кремль, конюхи оказались возле Охотного ряда. Там уж до печатни было рукой подать.
И точно! Прохаживались стрельцы по Никольской! Отходили и приходили! Да не один караул — видать, Земский приказ немалый переполох устроил: конюхи, с другой стороны заехав, и других стрельцов увидели. Отродясь печатню так не стерегли, как в эту ночь.
— Дураком последним надо быть, чтобы попытаться оттуда хоть соломину вынести, — заметил Тимофей.
— Стрельцы вторую только ночь тут торчат, — сказал Богдаш. — Не надоело им еще, видно, усердие являть, и Арсений это понимает. А вот на четвертую ночку, коли стрельцы будут те же самые, с ними какая-нибудь добрая душа разговор заведет, горячего сбитенька предложит.
— Не получилось, видать, у приказных с выемкой-то, — Семейка усмехнулся.
— Так нам же лучше! Кабы сейчас мы стрельцов тут не увидели — стало быть, грамота уж в Земском приказе! И что бы мы Башмакову сказали?
Уговорились так — Данила с Тимофеем поехали обратно, дремать при оседланных бахматах, а Желвак с Семейкой остались караулить с тем, чтобы отдохнувшие конюхи их часа через два сменили.
Но ни в ту ночь, ни в следующую ничего не случилось.
* * *
— Ниточка, Гаврила Михайлович! Ниточка!
Деревнин уж не знал, как быть со взбесившимся ярыжкой. Препровожденный к нему Стенька только одно и повторял:
— Нашлась-таки! Слава те Господи — ниточка!
Наконец подьячий взял Стеньку за плечи и принялся трясти, приговаривая:
— Какая тебе еще ниточка, блядин сын? В швецы ты, что ли, подался?!?
— Ниточка, Гаврила Михайлович! — повторил счастливый, словно новобрачный, Стенька. — Семен-то Алексеевич — орел! Он что догадался? Он догадался в бумагах посмотреть, кто от печатного двора жалование получает!
— И на кого он в бумагах напал?
— Справщиков-то в Кремле нанимают! Успенского собора ключаря Ивана, попа Михаила, ты его знаешь, ему в прошлом году пропавшую шубу нашли! Ниточка между Верхом и печатней, Гаврила Михайлович! Вот кто мог грамоту-то вынести и передать!
— Да погоди ты радоваться! — одернул Стеньку Деревнин. — На одном-то конце ниточки — еретик Грек, а на другом-то конце? Ты об этом подумал? Кто книжицу-то в печатню посылал?
Тут Стенька и увял…
— Стало быть, не будут справщиков пытать-то? — с унынием вопросил он. Кабы какого ненужного имени не назвали?
— Коли эта грамота — и впрямь затейного письма склад, хотя я сколько служу — не упомню, чтобы на Москве по дереву писали, то никого, Степа, хватать и пытать не будут, а соглядатаев приставят. Так что угомонись, Степа, дельце еще только начинает раскручиваться.
Стенька вздохнул.
Больше ему нечего было доложить Деревнину, который, от греха подальше, исправно строил из себя хворого и в приказе не появлялся. И он отправился туда, где ему сейчас и полагалось быть, — на торг.
Было у него одно дельце — обещал Наталье, что будет ей к Масленице новая сковорода. Подружке ее, Домне Патрикеевой, муж-стрелец купил медную сковородку в пять алтын — так и этой вынь да положь! Без этой сковородки уже и жизнь не мила!
Помянув Домну, которая вечно научит Наталью всяким пакостям, Стенька пошел смотреть сковородку, надеясь сторговать подешевле. Но перед Масленицей это был ходовой товар, ни один сиделец не уступал.
Ярыжка, не желавший тратить на бабьи причуды лишних денег, поплелся прочь. Вдруг его цапнула за плечо крепкая рука и развернула рожей в другую сторону.
Перед Стенькой стоял, ухмыляясь во весь рот, крепкий мужик, до того щекастый и румяный, что сквозь бороду видно было. И так уж он счастливо ухмылялся, что и глаза сделались едва заметными щелочками.
— Ты кто таков? — удивился Стенька.
— Не признал, что ли? Ивашка я!
— Полна Москва Ивашек.
— Ивашка Шепоткин же! И впрямь не признал! — мужик был так этим озадачен, как ежели бы и впрямь был единственным Иваном на всю Москву, которого каждая подзаборная шавка знает. — Да ты припомни — на торгу встретились!
Для человека, который ежедневно на торгу видит под несколько сот Ивашек, это было плохой зацепкой — и Стенька выразительно пожал плечами.
— Ты меня от смертоубийства спас!
— Тебя?!?
— Кабы не ты — я бы его, блядина сына, зашиб, убил, грех на душу взял!
_ Постой! Это ты, что ли, женку свою кому-то там за пятнадцать рублей заложил? — начал припоминать Стенька.