Деревянная грамота

Это был человек невысокий и плотный, в черной потертой ряске, в черной скуфеечке, с крутой проседью в черных же волосах и бороде, носатый, живой и более того — яростный. Он усадил Деревнина, как положено сажать гостя, на лавку, но сам оставался стоять и даже ходил, разговаривая. Стенька удивился было — как же непоседа трудится над книгами. Но вскоре заметил под образом Богородицы высокую подставку. Она была как раскладной табурет, какие уже стали появляться на Москве, только что высокая, человеку по грудь. Когда она стояла раскрытая, один край был выше другого. На красную толстую кожу, натянутую меж двух палок, клали тяжелую книгу, ножки подставки чуть съезжались, кожа провисала и книга оказывалась как бы в углублении, откуда не могла уж свалиться на пол. Стоя было удобно читать и поворачивать страницы.
— Деревянная книжица? — белая, не знавшая тяжкого труда и даже солнечного света рука протянулась, раскрылась ладонь, и в движении было нечто повелительное.
Стенька достал и вручил.
— О-о… — Арсений Грек не сразу понял, как правильно брать дощечки, и Деревнин со Стенькой невольно переглянулись — надо полагать, не из печатни это диво украдено. На всякий случай подьячий спросил, не замечено ли какой пропажи. Пропажи замечено не было, и парнишки, служившие при печатне, тоже все оказались живы и здоровы — ученый муж нарочно вызвал ключника, и тот доложил, что и к ужину, и к завтраку все дармоеды явились исправно!
— А не продадите ли книжицу? — осведомился Арсений. Он уже так ее цепко держал, что Стенька забеспокоился — не пришлось бы силой отнимать.
— Как разберемся, что за книжица, да не из-за нее ли парнишка погиб, то и подумаем, — кругло отвечал Деревнин. — А что, тебе эти буквы известны?
— Кабы известны были! То-то и мило, что впервые такие вижу! Я бы заплатил, сколько надобно.
— Мы в приказе так и сяк рядили — не еретики ли богомерзкое письмо выдумали?
— Нет, батюшка, не еретики… — Арсений задумался, потряс головой, как бы напрочь отрицая такую возможность, и громко хмыкнул.
— А кто же?
— А вы бы мне денька на два, на три книжицу-то оставили! — попросил ученый муж, и в черных глазах была мольба пополам с хитростью. — Я бы в книгах поглядел, похожие знаки нашел!
— И переписал бы для себя, поди? — догадался Деревнин.
— Грех не переписать! Коли продать не хотите. А то бы выменять на иную книгу, а?
— Нет, святой отче, ни продать, ни оставить, ни выменять не могу, потому как это — улика, — твердо сказал подьячий.
— На денек лишь! Эта книга, может, одна такая на белом свете и есть!
— Коли еретики повадились на дереве закрытым письмом писать — то уж точно не одна! — отрубил Деревнин. — Да и на что тебе, святой отче, эти еретические блядни разбирать? Вам тут велено богоугодные книги печатать вот ими бы и занимались.
— Вот ими-то и занимаемся! — горестно отвечал Грек. — О спасении души лишь печемся! Дельных книг на складах не найдешь — и не старайся. Вот взять хотя бы «Устав ратных, пушечных и других дел…», как бишь дальше-то?
Грек задумался, припоминая мудреное название, да и махнул рукой.
— Когда его Онисим Михайлов завершил? — спросил он Деревнина. — Не знаешь? И я не знаю! Но только было это, когда наш государь еще и на свет-то не народился! А как полагаешь — напечатан «Устав»?
— Нет, разумеется, чего его печатать? — удивился Деревнин. — Вам-то дай Бог букварей на всю Москву запасти! Устав-то не каждому нужен.
— Когда государство ведет войну, — Арсений поднял вверх перст, показывая, что скажет нечто важное, — такие книги у каждого служилого человека должны быть!
— Да есть же книга! — вспомнил подьячий. — И напечатана! Зачем еще другая?
— Есть! Более десяти лет назад, когда государь только-только на царство венчался, перевели для него с немецкого «Учение и хитрость ратного строя пехотных людей»! И велел он эту книжицу напечатать, с немецкими же рисунками! А что проку? Ее лишь любопытства ради читают. А Онисима Михайлова книга — дельная. Ее бы напечатать, рисунки гравировать хоть бы и иноземцам отдать можно!
— Да кому требуется — тот переписать закажет, — возразил подьячий. Вам же тут велено церковного круга книги печатать.
— И заказывают переписать, вон у меня переписанная стоит! — Грек показал на книгохранилище. — Монахам-то прибыток, да что они в ратном деле смыслят? С ошибками переписывают, то слово, то два выкинут. Мне сказывали, было как-то — в жалованной грамоте в государевом титуле слово случайно выкинули, так подьячего, что писал, батогами били. А в «Уставе ратных дел» слово-то, поди, поважнее того, что в грамоте!
Стенька, услыхав такую крамолу, смутился, но спорить не стал — тут у них, у книжников, свои понятия, да и не спорить они с Деревниным сюда явились.
Грек оказался въедливый — проявив воинственность своего нрава, и так, и сяк выпрашивал книжицу, насилу от него и отвязались. Посоветовали на прощание бить челом патриарху Никону — пусть велит по окончании следствия изъять деревянную грамоту из Земского приказа и передать в печатню. Государь хотя порой крепко патриархом недоволен, однако на время военных походов его на Москве за себя оставляет, так что власть у Никона немерянная.
— И точно — еретик! — тихо сказал, выйдя за ворота, Деревнин. Книжицу ему оставь! А потом и следа не найдешь! Скажет — мыши изгрызли!
Мыши были и главными вредителями, и порой — главными спасителями в приказах. Как нужно, чтобы столбцы с делом взяли да и сгинули, так, что концов не сыскать, тут мыши и приходили на помощь!
— Я сразу почуял! — не удержался от хвастовства Стенька. — Видал, Гаврила Михайлович, как я у него книжицу-то выхватил?
И похлопал себя по груди, где за пазухой лежала загадочная улика.
— Ты, Степа, молодец, — похвалил подьячий. — Да только зря мы сходили. Печатня тут ни при чем. Я-то грешным делом надеялся, что парнишка от Грека убежал и книжицу унес. Вот бы и дело закрыли. А теперь розыск только начинается… Ну, Грек! Не иначе, воеводой себя вообразил военную науку ему подавай!
Безмерно довольный, что Деревнин на равных обсуждает с ним грядущий розыск, Стенька пошел с начальником рядом, тропка меж сугробами была узкая, скользкая, плохо различимая в темноте, и они жались друг к другу, кренясь и покачиваясь, как если бы провели часа два в кружале.
— Черт бы побрал всех еретиков!.. — продолжал Деревнин, и тут из-за сугроба выметнулось черное, чуть ли не крылатое, и рухнуло на головы подьячему с ярыжкой.
Накрытые тяжелой епанчой, оба повалились наземь.
— Караул! — заорал Стенька не своим голосом.
Место было такое, где имелась надежда докричаться до стрелецкого караула. И нужно было иметь немалую наглость, чтобы еще вечером, не дожидаясь ночи, напасть на Никольской, в трех шагах от Красной площади и самого Кремля.
Кто-то треснул по епанче — надо полагать, хотел утихомирить Стеньку, а попал по Деревнину. Подьячий взвыл. Тут сверху навалилось чье-то тяжелое тело, а может, и два сразу, груз продавил епанчу до утоптанного снега, разделив Стеньку с Деревниным, и подьячий, втиснутый в сугроб, захлебнулся криком.
Уж как воры и налетчики определили, который из двух им нужен неведомо, а только к Стеньке в кромешный мрак проникла рука и ухватила за грудки тулупа, поволокла наружу. Другая же рука ловко скользнула за пазуху. Третья зажала ему горло, так запрокинув ярыжкину голову, что борода уставилась в самое небо. Тут уж было не до крика и не до караула.
Вдруг хватка ослабла, Стенька был кинут в сугроб по другую сторону дорожки, и тут же раздался скрип снега — налетчики убегали.
— Ка-ра-ул!!! — взвыл ярыжка, выкарабкиваясь. — Гаврила Михайлович! Жив?!?
Он содрал с подьячего старую и грязную епанчу, из тех, какие надевают поверх тулупов от дождя и снега в дальнюю дорогу ямщики, ухватил его за руку и стал вытаскивать из снега. Деревнин отплевывался и кашлял видать, слюной захлебнулся.
— Кто орет? — раздалось совсем близко.