Единственные

Буревого в комнатушке не случилось. Он где-то пропадал – может, у Элечки, может, у другой разлучницы. Оставалось только ехать домой.
Мать сидела в зале и ждала.
– Ну что, теперь ты довольна? – спросила она. – Ты довольна, да? Ты этого хотела?
– Чего я хотела?
– Чтобы он ушел!
– Я хотела, чтобы вы помирились!
Мать покачала головой.
– Я все знаю! Ты была дома, когда он за вещами приходил!
– Ну и что?!
– Ты что, чертова кукла, не могла у него чемодан отобрать?!
– Не могла!
– Не могла ему сказать: идиот, ты что, совсем…
– Если ты еще раз назовешь отца идиотом, я уйду, – сказала Илона.
– А кто же он, по-твоему?!
Буревой много чему научил. Однажды он сказал: обещай только то, что можешь сделать сразу, немедленно, если ты на сцене говоришь «Я тебя убью!», зритель должен верить, что прямо вот сейчас возьмешь и убьешь. Если говоришь, что спрыгнешь с крепостной стены, зритель должен вздрогнуть: эта дура сейчас прыгнет! Речь шла об эпизоде, где Мэгги угрожает самоубийством, чтобы спасти Вилли. И Буревой пытался откопать в памяти у Вероники и у Илоны хоть что-то похожее.
Вот его наука и пригодилась.
Илона повернулась, вышла из залы, потом – на лестничную клетку. Ее трясло. Она понимала, что с матерями так не поступают, но ведь и с мужьями жены так не поступают! Все в семье получилось неправильно.
Тетя Таня еще не спала. Они с Галочкой ждали звонка от Толика. Там, невесть где, решалась его судьба: скоро ли отпустят к жене, и не придется ли застрять еще на полгода.
– Можно у вас переночевать? – спросила Илона.
Тетя Таня и Галочка переглянулись.
– Что, совсем плохо? – спросила тетя Таня. Илона кивнула.
– Знала я, что она допросится. Он тихий, тихий, а не дай бог – вожжа под хвост… Галь, давай-ка раскладывай кресло.
– Как это можно было знать? – удивилась Илона. – Мы же так хорошо жили.
– Хорошо – пока жареный петух не клюнул, тут все и вылезло. Ты на нее не обижайся, она просто не умеет ладить с людьми, – сказала тетя Таня.
– Как – не умеет? Вот с вами же ладит, вот и на работе…
– Это, Илонка, вроде как верхний слой, он у всех гладенький. А поговорить по душам – не умеет. И сама рассказать, что на душе, не умеет, поэтому и злится. Ладно, бог с ней, я между вами встревать не собираюсь, вы и без меня разберетесь.
Когда Илона уже лежала под одеялом, в дверь позвонила мать.
– Моя у вас?
– У нас, спит уже, – сказала, выйдя к двери, заспанная тетя Таня. – Ты не бойся, я ее завтраком покормлю. Ты… ты ничего рассказать не хочешь?..
– Нет.
Матери было стыдно вспоминать, как она ждала у комбинатской проходной, прячась за телефонной будкой. И разговор с мужем был стыдный. Слово «прости» мать просто не могла выговорить – хотя понимала, что нужно. Она не видела в беде своей вины. «Прости» несколько раз сказал он. И ее попытки объяснить, что она всегда была хорошей матерью для Илоны, разбились об это «прости», как елочный шарик о паркет.
Как теперь жить с дочерью, мать не знала. Все в доме непоправимо нарушилось. Поэтому она оставила Илону у тети Тани, а сама вернулась домой и легла.
Может быть, об этом предупреждал Петя? О том, что семья развалится? Смерть – это ведь не только гроб и могилка. Умирала какая-то часть души.
А в сердце перекатывался твердый орешек. Как будто в стеклянной банке.
Утром дочь пришла. Молча умылась, переоделась, устроила маленькую постирушку. Мать молчала. Она не знала, как теперь говорить с Илоной. Умерло время, когда она могла отвести дочь к гинекологу. Умерло, как раздавленный таракан. Теперь Илона уже не придает значения материнском угрозам. Теперь у нее, у Илоны, есть отец, который на ее стороне, а мать – одна.
Дочь позавтракала и ушла. Куда – не сказала. Мать выбралась из постели, надела халат, вышла на кухню и поняла, что все еще хуже, чем казалось. Дочь вымыла за собой посуду и протерла столик. Так ведут себя в чужом доме после случайного ночлега. Раньше она оставляла чашки и тарелки в раковине, и это было поводом для привычной вялой домашней склоки. Теперь же мать видела – поводов больше не будет.
От семейной жизни отвалился еще один кусочек.
Но часы подсказали – есть место, где можно спрятаться, отдышаться, ощутить себя прежней! На завтрак, чай с бутербродами, десять минут. На сборы – четверть часа, за это время можно взять в шкафу платье, надеть белье и чулки, причесаться и накрасить губы. Из всех способов сделать лицо привлекательным мать признавала только помаду – как в свое время ее мать, как до того – мать матери… впрочем, тогда, кажется, были еще румяна…
Чем ближе остановка «улица Калинина», тем спокойнее и радостнее на душе. Потому что серое пятиэтажное здание – оно только с виду серое, внутри оно светлое.
– Шурочка, привет!
– Здравствуй, Шурочка!
– Шурочка, зайди потом ко мне, я кое-что принесла!
– Доброе утро, Шурочка!
– Шурочка, солнышко!
– Шурочка, у меня такая новость! Я сейчас забегу, расскажу!
– Шурочка, вы очаровательны!
Мать отвечала, улыбалась и была счастлива.
У дверей кабинетика, в котором они сидели втроем, три милые дамы чуть за сорок, уже ждали мужчины с заявками и шоколадками. Начинался рабочий день со всеми его радостями, разговорами, анекдотами, новостями, сплетнями, распоряжениями начальства, телефонными звонками. Мать была аккуратна, свои картотеки и папки с бумагами содержала в идеальном порядке и каждый раз, когда этот порядок оказывался востребованным, тихо ликовала.
Одно было плохо – быстротечность счастья. В шесть все эти очаровательные женщины и галантные мужчины стремительно разлетались и друг о дружке забывали до следующего утра. Но до шести память была заперта на замок и не подсовывала домашних неприятностей.
Илона с вечера продумала свой день. До ухода матери на работу она перекантовалась на автовокзале. Там было тепло – и хоть весь день сиди с книжкой в зале ожидания. Потом она вернулась домой, чтобы вымыть голову и закрутить волосы.
Бигуди дома имелись. Иногда ими пользовалась мать. Длинные прямые волосы дочери вроде не было приспособлены к локонам. Но можно же раз в жизни подкрутить концы и посмотреть, что из этого получится? Кроме того, у Илоны возник грандиозный план – выстричь челку. Не самостоятельно, разумеется!
Она расчесывала волосы на прямой пробор, как все девочки, которые ходят в джинсах и битловках. Но к лицу ли ей эта мода? Не лучше ли закрыть лоб?
Может быть, лицо с челкой заставит Буревого задуматься?
Длинные волосы сохнут целую вечность, и Илона учила роль. Время от времени она усмехалась – если бы школьная учительница литературы знала, что самая бездарная ученица будет блистать на сцене! Читать-то Илона любила, она только не любила школьную программу со всеми этими образами лишних и прочих человеков. Если бы эта дура слышала, как Илона теперь говорит! Подавилась бы она своим проклятым «с выражением»!
В редакции ждал сюрприз. Илону встретил в коридоре Яшка из отдела культуры.
– Привет! Мы тут задумали Новый год вместе встречать, присоединяйся!
– А где?
– А как раз ищем территорию. Ну так как?
Илона задумалась – есть ли шанс встретить Новый год в обществе Буревого? Он, не имея в городе родни, наверняка собирался праздновать в компании. Что, если эта компания – «Аншлаг»?
– Я тебе завтра скажу.
В корректорской Варвара Павловна и Лида уже разбирали влажные гранки, прицепляя их к оригиналам.
– Лид, Яр в субботу нас в кино приглашает, – сказала Илона.
На возражения (постирушка, уборка, поход на базар) вместо Илоны ответила Варвара Павловна:
– Успеешь еще настираться и набазариться!
Возражать было невозможно.
Яр спланировал субботу так – сперва четырехчасовой сеанс, потом, в шесть, – пирожковая, которая считалась в городе почти кафе. Там всегда было чисто, и выбор радовал, имелись даже пирожные, так что за два рубля на троих получался сущий кутеж и праздник живота. Вот только беляши были подозрительные – ну так они всюду подозрительные. Илона оценила деликатность Яна – ему ведь был бы по карману и ресторан, но подружки бы там себя чувствовали неловко, а Лида вообще могла отказаться – не любила быть кому-либо обязанной.