Единственные

Буревой соскочил в зал и пошел к Илоне. Она встала и поняла, что говорить не может, то есть – вообще не может, что-то в горле нарушилось.
– К нам? – спросил Буревой.
Она кивнула.
– Вот и здорово. После репетиции поговорим.
Он убежал и так легко вспорхнул на сцену, будто напрочь отверг законы гравитации.
Илона схватилась за щеки – ощутила внезапный жар румянца. Сбылось, сбылось!
То, что жизнь дочки обрела тайный смысл, первым заметил отец.
– Ты вот что, – сказал он. – Я все понимаю, молодость и все такое… Но ты это, в общем, поаккуратнее.
Илона посмотрела на него не то что с изумлением, а даже с некоторым испугом. Этот человек, женившийся потому, что настало время жениться, и взявший за себя девушку, которой пришла пора выходить замуж, не мог понять, что происходит, хоть тресни! У него не было тех органов чувств, чтобы воспринять и уразуметь это. Родители свили гнездо, заботились о гнезде, родили и вырастили дочь – их задача на земле была выполнена, им оставалось только ждать приближения старости. В их жизни не было того безумия, которое гонит ночью стоять под окнами любимого существа, просто стоять – и ощущать близость.
Кончилось тем, что Буревой после успешного выступления в «Коммунарах» дал ей роль Мэгги во втором составе. Это так совпало с сессией, что Илона просто забыла про зачеты и экзамены. Роль была изумительная. Буревой то ругал, то хвалил, и жизнь стала насыщенной беспредельно.
– Никуда ты не поедешь, – сказала мать. – Хватит!
– Тебе шести копеек на трамвай жалко?
– Да! Жалко! Ты их сперва заработай, эти шесть копеек!
Но пропустить репетицию Илона не могла. Она выскочила из квартиры, хлопнув дверью, и забежала к соседке тете Тане.
– Теть-Тань, можно от вас позвонить?
– Ну, звони…
– Яр? Яр, это я! Слушай, Яр, ты можешь одолжить мне рубль?
Просить в долг шесть копеек – это было уж слишком.
Деньги у Яра водились, это Илона знала точно. И приятелем он был хорошим, надежным, после того вечера целоваться больше не лез, да и тогда полез скорее ради приличия: как это, проводить девчонку – и не поцеловать? Иногда он звонил, приглашал выпить кофе, но не у себя дома – Боже упаси, Илоне с пеленок внушили, что навещать молодого человека и сидеть с ним наедине в его жилище – стыдно, опасно и неприлично. Но Илона не считала Яра совсем уж молодым – ему тридцатник, примерно одних лет с Буревым.
– Могу, конечно, а что случилось?
– Ты сейчас где?
– Собираюсь на вокзал, встречать поезд.
– Подожди меня, я сейчас прибегу! Стой – знаешь, где? У пригородных касс! Я через четверть часа там буду.
В прихожей у тети Тани над телефонным столиком висело зеркало. Илона оглядела себя – ну, скромненько, но все так ходят: черная битловка и джинсы, купленные родителями полгода назад, пока дочь еще не вылетела из института. Фигурка в порядке, а распущенные волосы – лучшее украшение.
– Держи рубль, – сказал Яр. – Тебе точно хватит?
– Точно хватит.
– Как у тебя с «Аншлагом»?
– Дали роль Мэгги, – похвасталась Илона, не докладывая про второй состав. – Приходи на премьеру!
– Что вы там ставите?
– Замечательную пьесу, называется «Большеротая». Сам Буревой играет Томаса-Рифмача. И как играет!
– Я же говорил, что тебе там самое место.
Яр улыбнулся и стал еще больше похож на Буревого. Только у того глаза синие, аквамариновые глаза, а у Яра темные, и у Буревого черты лица острее, суше, но Буревой – один такой в мире, второго в природе нет, подумала Илона. И помчалась на репетицию.
Вернулась она заполночь, родители уже спали. Встала ближе к полудню. И оказалось, что ей приготовили сюрприз. Мать позвонила и сказала:
– Я встретила Варвару Павловну, она сказала, что им в редакции нужен дневной корректор. Так что с понедельника ты будешь ходить на работу. Работа – с двенадцати и сколько потребуется. Иногда в семь отпускают, иногда в девять. Поняла?
– Поняла! – воскликнула Илона. Что такое корректор, да еще дневной, она понятия не имела. Но график ее устраивал, а то, что мать соизволила пойти навстречу, даже радовало. Очевидно, родители не были так безнадежны, как ей казалось.
О газетах Илона имела темное понятие. В сущности, никакого – разве что ревновала к Ире из заводской многотиражки. Ира писала про все события «Аншлага», и Буревой водил ее пить кофе в буфете. Они сидели рядышком и ворковали – а Илона смотрела сквозь стеклянную дверь и злилась. Ира, впрочем, относилась к ней прекрасно и даже подарила клише. Или притворялась, что относится прекрасно? А сама втихаря издевалась над Илониной любовью? Этого Илона не понимала.
Мать объяснила, куда идти и как найти Варвару Павловну. Это нужно было сделать немедленно.
– У меня нет денег на троллейбус, – сказала Илона. – Это восемь копеек.
– Сдай бутылки – там есть большая молочная и две из-под кефира, – велела мать. – Это – двадцать и тридцать – это пятьдесят копеек. Восемь на троллейбус туда и обратно, на остальные купишь батон за двадцать две и булочек к ужину.
На завтрак Илоне были оставлены хлеб, масло и докторская колбаса. Она поела и отправилась в редакцию.
Газет в городе было три, да еще заводские и фабричные многотиражки. Две выходили утром, одна – вечером. Как раз в утренней и работала Варвара Павловна – возглавляла корректуру. Мать была с ней знакома потому, что когда-то она дружила со старшей сестрой, Верой, Илониной теткой. Было это, как считала Илона, во времена доисторические – сразу после войны. Фотографии той поры вызывали ужас – это ж надо так уродски стричься и одеваться! Примерно такой же, как найденная в материнской коробке с бусами бабкина брошка.
Поднимаясь по лестнице на второй этаж, Илона услышала бодрый и залихватский мужской голос:
– Привет работникам пера, не написавшим ни хера!
Она от неожиданности остановилась. Начало было многообещающее.
Корректура занимала две комнаты – большую и маленькую, в аппендиксе длинного коридора. Варвара Павловна сидела в большой. Она выглядела именно так, как должна выглядеть пятидесятилетняя старуха: большая, основательная, с губами нечеловеческого цвета и с какой-то несуразной завивкой.
– Выход у нас пять раз в неделю, – сказала она. – Выходные – среда и суббота. Сейчас проверим на глазастость. Лида! Ты еще вчерашние гранки не убрала? Дай ей почитать!
Лида, похожая на Варвару Павловну, такая же задастая и грудастая, только лет на тридцать помоложе и с той самой кичкой на макушке, которая казалась Илоне символом всего отвратительно-бабского, откопала на полке рулончики и развернула их в длинные, сантиметров семидесяти, бумажные полосы.
Каждая полоса была десятисантиметровой ширины, сверху донизу шли прерывистые колонки текста.
– Садись вот тут, у окна… Авторучка есть? – спросила Лида. – Нет? Погоди…
Она достала из сумки запасную. Сумка у нее тоже была бабская – как у Илониной мамы, чтобы, спеша с работы, затолкать туда хлеб, банку сметаны, даже пачку пельменей.
Вошла еще одна корректорша, одетая – как картинка из эстонского журнала «Силуэт». Особенно изумил Илону изящный длинный жилет.
– Вот, – сказала она, кладя на стол гранки, исчерканные синим и сколотые скрепкой. – Опять отдел партийной жизни невычитанные оригиналы в набор отдает! Варвара Павловна, нужно докладную писать, сколько можно?
Эта корректорша Илоне сразу не понравилась.
Как бы ни протестовала Илона против материнских жизненных правил, а кое-что приняла без рассуждений. Нельзя цеплять на себя все золото, сколько его есть в хозяйстве, это неприлично. А корректорша в модном жилете носила большие золотые серьги, кулон на толстой золотой цепочке, два кольца неимоверной стоимости, золотые часы на золотом же браслете. То есть – хвасталась богатством на полную катушку.
Корректорша посмотрела на Илону с любопытством, и взгляд был очень неприятный, взгляд спрашивал: ну, это что еще за насекомое?
– Это Ветлугин опять? – спросила Варвара Павловна. – Сил моих больше нет… Регина, добеги до Петренко, скажи, что я прошу зайти. Лида, ты там припасла все ветлугинские перлы? Ну-ка, откопай их.