Скрипка некроманта

— И Мишель… — вдруг прошептала Тараторка. — Я все думала — Мишель или Федя? Ведь Мишеля нельзя не любить! Я все его вспоминаю — нахмурится, брови сдвинет, лоб наморщит и вдруг как глянет — душа замирает! Тогда-то я дурочкой была, а теперь вспомню — прямо себя за глупость кляну! Он же так на меня глядел, а я ничего не понимала!
Маликульмульк вздохнул.
— Что это со мной? — спросила Тараторка. — Отчего я его так вспоминаю? И Брискорн… Иван Андреич, миленький, княгиня отдаст меня за Брискорна? Правда? Я буду — госпожа Брискорн! Как красиво, да? Госпожа Брискорн!
— Господи Иисусе! — воскликнул Маликульмульк. — Он что, делал тебе формальное предложение? Не сказавшись княгине, без ее позволения? Этого еще недоставало!
— Нет! Иван Андреич, нет! Если сделает — я откажу ему, ей-Богу, откажу!
— То есть как?
— Я его боюсь… Вас — не боюсь, а его — боюсь…
— Выходит, госпожой Брискорн ты хочешь быть, а замуж — боишься?
— Ну да… все девицы боятся… Иван Андреич, это же страшно — когда он захочет поцеловать… Я люблю его, я его безумно люблю, ни на что невзирая, но это… нет, нет, этого не будет! Лучше бы меня за вас отдали. Позвала бы Варвара Васильевна в кабинет и сказала: Иван Андреич — жених твой. К вам-то я давно привыкла… и никаких страстей…
Вдруг она расплакалась.
От этого разговора, от этих слез и всхлипов в голове у философа сделалось смятение.
С княгини бы сталось, заметивши их дружбу, решительно поженить подопечных. И князь бы не возражал — он в такие вещи редко вмешивался, хотя своенравная княгиня, признавшая его своим повелителем раз и навсегда, без его согласия серьезных дел не затевала.
Стало быть, на роду написано венчаться с девочкой? Что не сбылось с Анютой Константиновой — сбудется теперь, с Машей Сумароковой? Нет, невозможно, нельзя любить Машу так, как любил Анюту, Анюта — ангел, Маша… не ангел, да в этом ли дело?..
Нет, невозможно. Невозможно.
А кто запретил?
Да есть кто-то, имеющий в своем распоряжении железную решетку, на манер ажурных кованых ворот. Разбежишься — а у тебя перед носом смыкаются створки. Смотреть — смотри на радость, а трогать не смей, не твое… Философу жить не полагается — а лишь созерцать. На то он и создан. Может, от созерцания что-то внутри скопится, перемещается, заварится, вскипит, выстоится, как тот малороссийский борщ, что выучился отлично готовить повар Трофим.
А женщины… Кто-то, заведующий решеткой, говорит: Маликульмульк, ты и женщины — звери разной породы. Мироброд этого понимать еще не мог, а ты дожил до таких лет, что пора бы. Ты, положим, медведь; ты знал это подспудно и делал все, чтобы обратиться в медведя; Анюта — чистенький и игривый ягненок на цветущем лугу, невинный и неопытный; Тараторка — кошечка, пробующая коготки, черная кошечка, для которой скоро наступит первый март; Екатерина Николаевна — корова… корова, преданная музыке, хотя и не имеющая способностей… о Господи, что за нелепый образ!..
Не для тебя, не для тебя!..
Эдиповы звери, лафонтеновы звери, да хоть сумароковские — надо бы приглядеться, под какой звериной личиной прячутся у них женщины…
— Не плачь, Тараторка, не о чем тут плакать, — сказал Маликульмульк. — Брискорн прекрасный человек, пылкий, одаренный. Надобно ж тебе в пятнадцать лет кого-то любить…
Чтобы сказать это, ему пришлось ощутить себя едва ли не старцем, и все вернулось на свои места — вернулась толстомясая плоть, все семь ее громоздких пудов, вернулся тот вынужденный покой, который охраняет душу наподобие крепостных стен. Сказал — и услышал лязг спускаемой решетки. Точка, господин философ, это — точка в путаной, дерганой, нелепой фразе, которую бесполезно загонять в прокрустово ложе грамматики. Перо быстрым движением ставит эту точку и отскакивает от бумаги — ибо в нем, в пере, от неловкого макания в чернильницу чересчур много чернил, и может получиться преогромная уродливая клякса… для точки же их надобно совсем немного…
— Надобно!.. А коли я больше не желаю любить его? — Тараторка всхлипнула и, судя по звуку, вытерла нос рукавом.
— Только что ж ты желала стать госпожой Брискорн!
— Желала!.. Иван Андреич, я несчастнейшее в свете существо! Ну подумайте сами, как я могу стать его женой, коли он влюблен в другую! А со мной лишь шутить изволит?.. Иван Андреич, миленький, я знаю, его можно принудить!
— Что?!.
— Принудить.
— Как?..
— А меня Аграфена Петровна научила. Она рассказывала, как девица всем призналась, будто офицер с ней наедине целовался! И ему венчаться с ней пришлось! Ведь если я это скажу Варваре Васильевне — она меня в обиду не даст! И он посватается… Но я не скажу, ей-Богу, я так не скажу! Я лучше подожду немного. Ведь он не может ее любить, она старше, чем ему надобно, и не красавица, это ей только мерещится, будто она красавица. Он приглядится и поймет, что жениться на ней ни к чему.
— Понятно, — сказал Маликульмульк. — То есть сейчас ты несчастнейшее в свете существо. А когда Брискорн бросит любовницу свою, станешь счастливейшим в свете существом?
— Ну, да, да!.. Но я откажу ему!
Эта беседа уже явственно отдавала безумием. Но безумием обыкновенным, понятным, обыденным таким безумием, с которым можно управиться силой разума — ибо оно снаружи, а не в тебе…
— Не соблаговолишь ли ты, сударыня, растолковать, что случилось той ночью в башне Святого духа? — строго спросил Маликульмульк. — Отчего ты, Марья Павловна, сидя на лестнице, ревела в три ручья? Что это за странное гадание такое?
Тараторка помолчала и выпалила:
— На такие вопросы женщина отвечать не обязана!
Маликульмульк только вздохнул — видно, по совокупности былых грехов он был осужден на долгие и бестолковые разговоры с норовистой девицей. И решил помолчать. Оказалось — правильно решил.
— Иван Андреич… А вы никому не скажете?..
— Ты, Тараторка, сущий брадобрей царя Мидаса, — отвечал он. — Коли я не пожелаю тебя слушать, ты сейчас выйдешь на Хорнов бастион, выроешь в сугробе яму и крикнешь туда: «У царя Мидаса ослиные уши!»
Она невольно засмеялась.
— Иван Андреич, вот вы всегда так… А кому ж и сказать, коли не вам?
— А не терпится?
— Так некому ж… Иван Андреич, я очень желала гадать! Мы все перед Рождеством исповедались, причастились, я подумала — ну, пусть я согрешу, потом покаюсь, надобно же в чем-то каяться… Я все в вашу комнату отнесла и под кровать поставила — мало ли кто туда заглянет. А потом, когда в гостиных было много народу и Варвара Васильевна была с гостями занята, я побежала наверх. Поднялась к вашей двери и слышу голоса. Один — Брискорна, он по-русски неправильно выговаривает, его сейчас признать можно. А другой — как несмазанная дверь пищит, даже противно делается.
— И что это была за несмазанная дверь?
— Екатерина Николаевна! Я думаю: что ж это они там делают вдвоем? Ведь не все слова можно разобрать… А потом они замолчали…
— Теперь понятно, — сказал Маликульмульк. Он уже совершенно успокоился и мог рассуждать философски. — Ты полагаешь, будто нечаянно подслушала их амурное свидание. И, знаешь, ты права — если кавалер заманивает даму на такие свидания, то он на ней уж вряд ли женится. Но… но есть вероятность, что Амур тут ни при чем. Давай-ка, вспоминай, какие слова тебе удалось разобрать.
— А вам на что?
— На то, что твой драгоценный Брискорн нажил какие-то неприятности. Это я знаю точно. Мне он объяснять свои беды отказался. А беды, ты уж мне, Тараторочка, поверь, весьма значительные.
— Я, право, не знаю… Я разобрала слова «я на все ради этого готов» и еще «это позор для всех». А она пищала: ах, как ужасно, да ах, не смейте! Нельзя, пищит, нельзя! А он еще барона какого-то вспоминал. Да! Вспомнила! Барон должен сдержать слово, и тогда все наладится! И он назвал ее душенькой! Поклялся, что век ей будет благодарен! Тогда они и замолчали. А я пошла вниз — что ж мне еще оставалось делать? И села на ступеньки…
— Что-то больно много ты расслышала. А говорила — не разобрать. Ты, часом, не сочиняешь? — строго осведомился Маликульмульк.