Свидание в морге (Сборник)

  
СВИДАНИЕ В МОРГЕ
 
   
Алистер Маклин
 
48 часов 
   
 С вечера понедельника — до 3 ч. утра вторника
 
Кольты выпускают уже более ста лет без малейших изменений в конструкции. Те, что продаются сегодня,-— точные копии кольта Витта Эрпа, знаменитого шерифа из Додж-Сити. Кольт — старейший и уж точно самый известный револьвер на свете, и если за критерий оценки принять результативность, имея в виду извечное стремление человека кого-нибудь искалечить или убить, то придется, видимо, признать его наилучшим, из приспособлений такого рода. Конечно, нельзя сказать, что это полный пустяк, если тебя достанут из какого-нибудь другого, конкурирующего с кольтом оружия, например из люгера или маузера, но их пули — обладающие большой начальной скоростью, малым калибром и стальной оболочкой — просто проходят сквозь тело, оставляя маленькую круглую дырочку, а основную часть своей энергии разряжают где-нибудь -в сторонке. Зато лишенная стальной оболочки большая оловянная пуля, вылетевшая из дула кольта, расплющивается в момент соприкосновения с твоим телом, раздирает мышцы и ткани, дробит кости и именно на это тратит всю свою энергию.
Словом, если пуля из кольта ранит тебя хотя бы в ногу, тебе отнюдь не удастся, изысканно сквернословя, заскочить за угол, с тем чтобы, закурив сигаретку, шикарно всадить заряд в своего противника, причем безошибочно — меж глаз. Увы, раненный в ногу из кольта, ты останешься лежать на земле в глубоком обмороке. Если же пуля попадет в бедро и тебе так повезет, что ты переживешь шок и разрыв артерий, ты все равно уже никогда не будешь ходить без костылей, поскольку хирургу, сколько бы он ни ковырялся в раздробленных костях, все равно придется ногу отрезать.
Вот я и стоял совершенно неподвижно, сдерживая дыхание, потому что кольт, вызвавший столь неприятные размышления, был направлен точно в мое правое бедро.
Еще кое-что о кольте: приведение в действие его полуавтоматического механизма требует очень сильного, по одновременно и- прочувствованного нажатия на курок — чертовски неприцельно бьет зта пушка, если не держит ее сильная и уверенная рука. Правда, в данном случае у меня не было на это никакой надежды. Рука, державшая револьвер, легко, но уверенно опиравшаяся на столик радиста, была самой спокойной рукой, какую я только видел в жизни. Она была неподвижна в самом прямом смысле этого слова. Я видел ее очень ясно, хотя свет в каюте радиста был слабым, а абажур лампы направлял его на поцарапанную металлическую поверхность стола так, что желтый спои высвечивал только руку на высоте манжеты рубашка. Рука, которую я видел, казалась рукой мраморной статуи. За кругом света я не столько видел, сколько чувствовал' фигуру человека, сидящего в полумраке, опершись о переборку, со слегка склоненной головой и застывшими глазами, поблескивающими из-под козырька фуражки. Я снова посмотрел на неподвижную руку. Направление дула кольта не изменилось даже на миллиметр. Почти подсознательно я напряг мышцы правой ноги, ожидая удара. Это была великолепная защита, почти такая же успешная, как если бы я прикрылся газетой. Почему, черт побери, полковник Самюэл Кольт не занялся изобретением каких-нибудь более полезных вещей, например французских булавок?
Очень медленно, очень спокойно я поднял обе руки на высоту плеч ладонями вперед. Вполне возможно, что мой противник — человек нервный, а мне совершенно не хотелось, чтобы он подумал, что у меня есть по отношению к нему какие-то агрессивные намерения. Все это, однако, было ни к чему, поскольку тип, державший револьвер, производил впечатление статуи, лишенной нервов. Впрочем, мне и в голову не приходило сопротивляться: я стоял в дверях каюты и моя фигура слишком уж отчетливо рисовалась на фоне бледно-красного заката. Левая рука моего противника лежала на стояке лампы, и в каждое мгновение oн мог, резко развернув ее, ослепить меня. Кроме того, это не я, а он держал в руке кольт. Мне платили за риск, это правда, мне платили даже за то, что временами сам нарывался на неприятности, но мне ничто не плати за то, чтобы я играл роль законченного идиота с суицидными наклонностями. Так что я поднял руки еще на пару сантиметров и постарался придать своему лицу выражение крайней миролюбивости и добродушия, что, впрочем, не было слишком трудным при моем душевном состоянии.
Никакой реакции от моего противника не последовало. Теперь я даже видел, как мерцают его белые зубы. Блестящие глаза продолжали смотреть на меня не мигая. Эта улыбка, эта слегка склоненная голова, эта небрежная поза.. Тесная каюта излучала угрозу с такой интенсивностью, что ее, казалось, можно потрогать руками. Неподвижность, бесшумность и хладнокровное безразличие ко всему человека с кольтом несли в себе что-то зловещее, ужасающе ненатуральное и столь же опасное. Я буквально чувствовал, как тянется ко мне в этой крохотной каюте ледяной палец смерти. Несмотря на двух моих прадедов-шотландцев, я, к великому сожалению, не обладаю их даром ясновидения и на все парапсихологические импульсы реагирую с чуткостью оловянной болванки. Но здесь я отчетливо ощущал запах смерти.
— Похоже мы оба совершаем ошибку,— осторожно начал я.— И вы и я. Особенно вы. Возможно, мы делаем одно дело...
Слова с трудом протискивались сквозь мое горло, а пересохший язык не способствовал ясности речи, и тем не менее тон ее казался мне именно таким, какого я и хотел, тихий, монотонный, успокоительный. Нельзя было исключить, что револьвер лежал в руке безумца... Умилостивить его... делать что-нибудь... все равно что, лишь бы остаться в живых!
Я кивнул сторону табурета, стоявшего в углу у стола.
— У меня сегодня был тяжкий день. Не будете ли вы возражать, если я присяду и мы поговорим? Обещаю держать руки поднятыми.
Реакция — нулевая. Белые зубы, блестящие глаза, спокойное пренебрежение ко всему и этот железный кольт в железной руке.., Я почувствовал, что мои руки сами сжимаются в кулаки, и поспешно разжал их, но уже не мог подавить волну гнева, закипавшего во мне
Тем не менее я заставил себя дружелюбно улыбнуться и медленно двинулся к табурету, не спуская глаз с противника. Деланная улыбка до боли сводила мышцы лица. Руки я поднял еще выше. Кольт способен уложить буйвола на расстоянии пятидесяти метров. Что же останется от меня? Я изо всех сил старался думать о чем-нибудь другом, но без особого успеха. У меня ведь, увы, всего две ноги, и я страшно привязан к обеим.
Обе они были еще целы, когда я добрался до табурета, присел на него с высоко по-прежнему поднятыми руками и снова начал дышать. Только теперь я заметил, что уж давно не дышу вообще, что, впрочем, и неудивительно, так как мои мысли были заняты исключительно такими проблемами, как специфические возможности различных пуль, предпочтительность смерти от потери крови прозябанию на костылях, ну и прочими столь же приятными вещами, крайне сильно действующими на воображение.
Кольт оставался неподвижным. Дуло не сопровождало меня в моих передвижениях по каюте, а по-прежнему целилось в то место, где я находился десять секунд назад...
Я рванулся к угрожавшей мне руке, впрочем, отнюдь не молниеносно. В этом не было необходимости. Я уже был почти уверен, что нет никакой необходимости торопиться. До своих лет —которые, кстати, мне всегда припоминает мой шеф, поручая особо опасные дела,—я дожил прежде всего потому, что никогда не лез на рожон без особой необходимости.
Я прекрасно питаюсь, в высшей степени спортивен, и если ни одна страховая компания не торопится застраховать мою жизнь, то — следует признать отнюдь не в связи с состоянием моего здоровья. С этим-то у меня все в порядке, и любой врач в любой момент может это подтвердить. И все-таки я не смог вырвать кольт из руки. Выглядевшая мраморной рука и на ощупь была мраморной, только что холоднее. Я не ошибся — тут присутствовала смерть. Но костлявая появилась здесь еще до меня, сделала свое дело н исчезла, оставив безжизненное тело и не дожидаясь никого больше. Я встал, проверил, хорошо ли задернуты занавески, бесшумно закрыл двери и включил верхнее освещение.