Петропавловская крепость
- Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиэтизме, а в успехе цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их), не молитвы (довольно она твердила их), а пробуждение в народе чувства собственного достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе.
- Вот это верно! - воскликнул Головинский. - Это совершенно так!
- Тише ты! Дай послушать! - оборвал его Спешнев.
- Самые живые, - читал Достоевский, - современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права...
- Нет, ты скажи! - снова воскликнул Головинский.
- Отто-так! - качнул головой Черносвитов.
- Вот! - вскочил Головинский. - Вот она сердцевина!
И, кажется, все зашевелились, шелест голосов прошел по комнате. Спешнев поднял колокольчик и позвонил. Сразу установилась тишина.
- А Ваше понятие о национальном русском суде и расправе, идеал которого Вы нашли в словах глупой бабы в повести Пушкина, и по разуму которой должно пороть и правового и виноватого? Да это и так у нас делается зачастую, хотя чаще всего порют только правого, если ему нечем откупиться...
- Вот где сердцевина всего! - повернулся Петрашевский к Головинскому, выставив свою длинную бороду. Он словно продолжал свой давний спор с Головинским.
- Господа! - снова поднял Спешнев колокольчик. - Так мы письмо до рассвета не дочитаем!
- ...то теперь Вам должно с искренним смирением отречься от последней Вашей книги и тяжкий грех ее издания в свет искупить новыми творениями, которые напоминали бы Ваши прежние.
Федор Михайлович опустил лист, закончил чтение.
Все сразу возбужденно зашевелились, начали переговариваться.
- Отто-так! - качал головой Черносвитов.
- Господа! - поднялся Головинский и заговорил с увлечением: Белинский правильно сказал, что в настоящее время всех передовых людей занимают три вопроса: освобождение крестьян, улучшение судопроизводства и утверждение полной гласности, отмена цензуры. Я считаю, что самый важный вопрос, что идеей каждого должно быть освобождение крестьян. Как можно достичь этого? Правительство не может этого сделать, потому что освободить без земель нельзя. Восстание крестьян неизбежно. Они достаточно сознают тягость своего положения, и мы обязаны способствовать скорейшему возникновению бунта. Только с помощью бунта можно освободить крестьян.
- Я не могу согласиться с тобой, - вскочил Петрашевский. - По моему мнению, вопрос первой важности есть вопрос о судопроизводстве, по двум основаниям. Во-первых, вопрос об освобождении крестьян касается только двенадцати миллионов крепостных... А улучшение судопроизводства касается всех сословий, ибо потребность справедливости, суда правого, есть общая потребность: а при настоящем судопроизводстве с закрытыми дверями оно не достигает цели...
- Не статистика, - энергично возразил Головинский, - не цифры определяют потребность народа. Они определяются наибольшею справедливостью, вот мерило потребности! Справедливость нарушается существованием крепостного сословия; не имеющего никаких юридических прав, а потому вопрос первой важности есть освобождение крестьян.
- Я не кончил, - сказал Петрашевский, выслушав Головинского. - И второе основание то, что настоящее экономическое положение страны не выиграет при освобождении крестьян. Оно может повлечь за собой столкновение сословий. Бунт гибелен, как сам по себе, так и по своим последствиям. Улучшение же судопроизводства представляет обществу необходимые права и тем содействует его развитию, его двежению вперед.
Достоевский внимательно слушал, глядя то на Петрашевского, то на Головинского.
- Допускаю действительность Ваших опасений и полагаю, что они устраняются временной диктатурой, - ответил Головинский.
Петрашевский запальчиво возразил:
- Я против любого диктатора! Я первый бы поднял на него руку!
Спешнев усмехнулся и произнес негромко:
- Но есть иная диктатура! Диктатура угнетенных!
Черносвитов внимательно посмотрел на Спешнева, прищурившись. Достоевский перехватил его взгляд и опустил глаза. Не нравился ему Черносвитов.
- Беда нам, русским, - проговорил негромко Черносвитов, но так, чтобы его слышал Спешнев. - К палке мы очень прывыкли. Она нам нипочем.
- Палка-то о двух концах, - обернулся к нему Спешнев.
- Это так! Да другого-то конца мы сыскать не умеем.
- Ничего, сыщем! - ответил Спешнев.
- Николай Александрович, - шепнул Достоевский Спешневу, отвернувшись от Черносвитова, - Вы с ним поосторожней. Мне кажется, Черносвитов просто шпион. Слишком он остро говорит всегда...
- Бросьте Вы, - улыбнулся Спешнев. - Все Вам шпионы мерещатся. Насмотрелся человек на мерзость самодержавную, вот и говорит...
Петрашевский, увлеченный спором, не слышал этого разговора и продолжал:
- До всего можно дойти путем закона, путем реформ. Рефоры судопроизводства не следует требовать! Нужно всеподданнейше просить об этом. Правительство и отказавши, и удовлетворивши просьбу, поставит себя в худщее положение. Отказавши, вооружит людей против себя, а идея наша будет идти вперед. Исполнивши просьбу, оно ослабит себя и даст возможность требовать другие реформы, и снова наша идея идет вперед.
- Только всеподданнейшими просьбами мы не уйдем вперед! - вставил громко Филиппов. - Нужно действовать!
- Я и предлагаю действие! - возразил Петрашевский. - Не поднимать же восстания, когда общество не готово к нему. Нельзя предпринимать восстания, не будучи впредь уверенным в совершенном успехе.
- Это верно! - вмешался поручик Момбелли. - Надо усиливать пропаганду! Невежество нашего царя-богдыхана и его министров не дает надежды ни на какие нововведения. Прежде надо изменить правление, нужна конституция, которая дала бы свободу крестьянам, открытое судопроизводство, свободу книгопечатания. Надо нам стараться производить переворот убеждением. Я уверен, что все зависит от народа, без него мы не продвинемся, не уйдем вперед. Надо нам сблизиться с народом! Для этого искать встречи с простыми людьми, говорить с ними...
- Только с народом мы перемены подготовим, - снова заговорил Петрашевский. - Первое с чего нужно начать - это распространять наши взгляды в своем кругу. Надо перетягивать на свою сторону людей разных сословий, людей специальных познаний: ученых, архитекторов, ремесленников, писателей, военных, взять в свои руки университет, лицей, военные училища и гимназии. Для этого все мы должны вести жизнь деятельную, составлять кружки и действовать не по случаю, а систематически.
Михаил Васильевич сел.
- Господа! - поднялся снова поручик Момбелли. - Прошу внимания! Кто из вас скажет, что это такое?
На ладони поручика лежал кусочек неопределенного вещества, в составе которого была заметна солома, мякина, какая-то шелуха. Головинский взял двумя пальцами кусочек, повертел его, понюхал, потом, брезгливо морщась, вернул кусочек поручику со словами:
- Это же конский помет! Мы о серьезном судачим, а ему лишь бы шутки шутить!
- Нет, господа, это не шутки! Это навоз - хлеб! Этим хлебом питаются крестьяне Витебской губернии. В его составе вовсе нет муки. Одна мякина, солома, да какая-то трава... Хоть я и противник всякого физического наказания, но желал бы чадолюбивого императора на несколько дней посадить на пищу витебского крестьянина...
Достоевский потихоньку поднялся и подошел к Петрашевскому.
- Михаил Васильевич, не пора ли чаю подать?
- Сейчас скажу...
Федор Михайлович видел, как Черносвитов пересел на его место рядом со Спешневым и обратился к нему:
- Вы, видимо, знаете - я человек приезжий. Живу в Сибири. В Петербурге ненадолго... Меня вот что интересует, Николай Александрович. Не верится мне, что в России нет тайного общества. Пожары 1848 года! Отчего? Бунты в низовых губерниях. Не существует ли в Петербурге тайного общества? Нет ли его в гвардии?
- О гвардии я судить не берусь? - ответил Спешнев.