Виргинцы (книга 2)
"Тебе видеть там деревья? - спросила меня Лань на своем ломаном французском языке накануне дня, назначенного для побега. - Он ждать тебя там, за деревья".
Днем двери моего домика не запирались, и Лань свободно могла приходить и уходить. Накануне побега она пришла с поля с мотыгой в руке и целой корзиной зелени и овощей для супа. Присев на скамейку возле моего крыльца, она поставила сбоку свою корзину и прислонила мотыгу к двери. Я стоял и разговаривал с ней, но был настолько несообразителен, что мне и в голову не пришло воспользоваться этой мотыгой, пока Лань попросту не зашвырнула ее через открытую дверь ко мне в комнату.
"Спрячь! - сказала она. - Скоро тебе нужна будет". И в этот же день к вечеру она указала мне на деревья. А на другой день она пришла ко мне и с чрезвычайно рассерженным видом принялась громко кричать:
"Милорд, милорд, почему не идешь комендант обедать? Он плохой, сердитый, Entendez-vous?" {Понимаете? - (франц.).} И, выкрикивая это, она просунула голову ко мне в комнату и бросила мне толстую веревку.
"Иду, Лань", - сказал я и заковылял следом за ней на своем костыле. Возле двери коменданта она шепнула мне: "Pour ce soir {Сегодня вечером (франц.).}", - и я понял, что час пробил. А Мюзо вроде как ничего и знать не знал. Откуда ему знать! Он хмуро взглянул на меня и сказал, что суп совсем простыл. Пристально на меня поглядывая, он болтал о разных пустяках, - и не только в присутствии слуги, но и потом, когда мы, оставшись одни, закурили трубки и принялись играть в пикет. А Лань, по своему обыкновению, забилась в угол.
Опорожнив бутылку виски, он сказал, - как мне показалось, довольно многозначительно, - что должен выпить еще стаканчик: оба мы, сказал он, должны выпить сегодня еще по стаканчику. И, встав из-за стола, он направился в соседнюю комнату, где держал свою огненную воду под замком - подальше от бедной Лани, ибо она никогда не могла устоять против искушения.
Как только он отвернулся, Лань приподнялась, а едва он скрылся за дверью, кинулась к моим ногам, покрыла поцелуями мою руку, прижала ее к своему сердцу и, обняв мои колени, оросила их слезами. Признаться, я был так потрясен этим немым проявлением нежной привязанности ко мне несчастного, одинокого создания, привязанности, о глубине и силе которой я даже не подозревал, что, когда возвратился Мюзо, я еще не сразу пришел в себя, хотя бедняжка Лань снова сидела в своем углу, завернувшись в одеяло.
Мюзо же, по-видимому, не заметил ничего странного ни в моем, ни в ее поведении. Мы снова сели за карты, но мысли мои были так далеко, что я едва отличал одну масть от другой.
"Я сегодня обыгрываю вас в пух и прах, милорд, - угрюмо сказал Мюзо. Мы играем на честное слово".
"И на мое слово вы можете положиться", - отвечал я.
"Еще бы! Это единственное, что у вас есть!" - отвечал он.
"Мосье, - сказал я, - мое слово стоит десять тысяч ливров". И мы продолжали играть.
Наконец он заявил, что у него разболелась голова и он намерен лечь спать, и я понял это как приказ отправляться восвояси.
"Желаю вам хорошенько выспаться, mon petit milor {Мой маленький милорд (франц.).}, - сказал он... - Постойте, вы же упадете без костыля!" Он язвительно улыбнулся, и во взгляде его, устремленном на меня, блеснула насмешка. От волнения я совсем позабыл про свою хромоту и направился к двери таким упругим шагом, что ему мог бы позавидовать любой гренадер.
"Какая мерзкая ночь! - сказал он, выглянув наружу. И верно, собиралась гроза: выл ветер и гремел гром. - Принести фонарь, Лань, проводи милорда и запри его покрепче на замок!" Он постоял еще немного на пороге двери, глядя на меня, а из-за его плеча выглядывала бедняжка Лань.
В эту ночь лил такой дождь, что часовые попрятались по будкам, и никто не мешал мне заниматься своим делом. Моя хижина была сложена из глубоко врытых в землю столбов, соединенных между собой горизонтально положенными бревнами. Я должен был вырыть под бревнами подкоп, достаточно широкий, чтобы протиснуться в него. Я начал рыть, как только стемнело, и пробили вечернюю зорю, и было уже за полночь, когда моя работа стала подходить к концу: я просунул руку под бревна и почувствовал на ней капли дождя. После этого я работал еще часа два с особой осторожностью и наконец выбрался наружу, подполз к парапету и бесшумно накинул веревку на пушку. Сердце у меня, признаться, замирало, каждую секунду я ждал, что часовой заприметит меня и всадит добрую порцию свинца мне в спину.
Стена была всего двенадцати футов в высоту, и спуститься в ров не представляло особого труда. Некоторое время я еще выжидал, лежа во рву и вглядываясь во мрак: я старался различить реку и остров. Я слышал, как наверху прошел часовой, что-то мурлыча себе под нос. Скоро глаза мои привыкли к темноте, а затем взошла луна, передо мной засверкала река, и я увидел темные скалы и деревья возвышающегося над водой острова.
Со всей быстротой, на какую я только был способен, устремился я к указанной мне цели, стараясь поскорей достичь купы деревьев. О, какое облегчение испытал я, когда донесся до меня тихий голос, напевавший: "Кто даст мне свободу взамен".
В этом месте повествование мистера Джорджа было прервано. Мисс Тео, сидевшая за клавесином, повернулась к инструменту, и звуки старинной песенки огласили комнату, а все собравшиеся в этом тесном кругу весело подхватили припев.
- Наш путь, - продолжал рассказчик, - пролегал по ровной лесистой местности на правом берегу Мононгахилы и был хорошо знаком моему проводнику. Когда рассвело, мы выбрались из леса, и охотник, - он был известен под прозвищем "Серебряные Каблуки", - спросил меня, узнаю ли я это место. Перед нами расстилалось поле роковой битвы, где пал Брэддок и где летом прошлого года я чудом спасся от смерти. Телерь листва деревьев уже начинала окрашиваться роскошным багрянцем нашей прекрасной осени.
- Ах, братец! - вскричал Гарри, сжимая руку Джорджа. - Я играл в карты и глупо прожигал жизнь на Танбриджских водах и в Лондоне, в то время как мой Джордж пробирался сквозь нехоженые леса, спасая свою жизнь! Ну, какое же я ничтожество!
- Тем не менее я вовсе не считаю вас недостойным сыном вашей матушки, мягко произнесла миссис Ламберт, и глаза ее увлажнились слезой.