Диккенс во Франции
(Exeunt omnes)
{Все уходят (лат.).}
Музыканты уже давно успели разойтись. Вот уж и люстра поплыла вверх, под самый потолок, к богам и богиням. Еще немного, и в зале погаснут огни, и служители закроют ложи чехлами. Но с галерки еще раздаются возгласы "Сент-Эрнест!". Вызывают артиста, исполнявшего роль Джона Брауди, а затем слышатся пронзительные крики "Смик! Смик!", и, низко приседая и краснея, на авансцену выходит мадам Проспер. Силы небесные! Какая красивая особа с нежными глазами и свежим, звонким голосом. Затем театралы вызывают Шилли, игравшего злодея Ральфа, но в это время вас уже подхватил людской поток, и вы с трудом прокладываете себе дорогу к гардеробу среди привычных ароматов чеснока и табачного перегара. С галерки ринулся вниз встречный поток зрителей, стучащих по лестнице деревянными башмаками. "Auguste, solo! Eugenie, prends ton parapluie!" - "Monsieur, vous me marchez surles pieds! {Огюст, соло! Эжени, не забудь зонтик! - Мсье, вы наступили мне на ногу! (франц.).} - раздаются возгласы в толпе, над которой возвышается сверкающая медная каска пожарного. Когда, выйдя на Бульвары, вы подходите к кебу, кучер услужлива открывает перед вами дверцу и вы, опустившись на сиденье, вежливо просите везти вас к Barriere de l'Etoile, он обрушивает на вас целый поток упреков: "Ah, ces Anglais, са demeure dans les deserts - dans les deserts, grand Dieol avec les loups; ils prennent leur beautiful the avec leurs tartines le soir, et puis ils se couchent dans les deserts, ma parole d'honneur, comme les Arabes {Ах, эти англичане! Они живут в пустыне! В пустыне, клянусь создателем! Вместе с волками. По вечерам они пьют свой чай о грогом, с гренками, а потом, честное слово, ложатся спать в пустыне, как арабы (франц.).}.
Если этот пересказ содержания новой пьесы о Николасе Никльби показался невыносимо скучным тем немногим лицам, которые имели терпение дочитать его до конца, то я могу им в утешенье заметить, что я не пересказал и половины этого спектакля. Более того, вполне возможно, что я опустил наиболее интересную его часть. Например, сцену убийства добродетельного злодея Бичера, смерть милорда Кларендона или эпизоды, когда Николас проник в пещеру бродяг и когда он выбрался обратно. Ведь об этих событиях я не проронил ни звука. И не пророню до гробовой доски. Неполный отчет о спектакле "Николас Никльби", приведенный мною выше, это все, на что может рассчитывать самый дотошный читатель (да будет ему это известно). Надо сказать, что пьеса содержит целый ряд перлов, которые обошел молчанием недостойный критик, но если кто-либо желает оценить их по достоинству, то единственный способ пересечь Ла-Манш и отправиться в "Амбигю-Комик", театр, название которого можно перевести как "театр сомнительного комизма". И пусть любопытный зритель не мешкает, ибо кто знает, что может случиться? Жизнь человеческая, как всем известно, коротка, а театральные пьесы возникают и увядают подобно цветам полевым, и вполне возможно, что, когда эта статья увидит свет (будем надеяться из меркантильных соображений, что она его увидит), драма о Николасе Никльби исчезнет с лица земли подобно Карфагену, Трое, Суолло-стрит, Мэрилебонскому банку, Вавилону и прочим величайшим созданиям человеческого гения, давно поверженным в прах и канувшим в Лету.
Что же касается уважаемого Боза, то вы, вероятно, заметили, что его доля в создании этой драмы крайне незначительна и что он имеет не больше отношения к благородным умам, сочинившим ее, чем гвоздь в стене - к шляпе с золотыми галунами, которую может на него повесить какой-нибудь франт, или стартовый столб на ипподроме к искрометному скакуну, ценою в тысячу гиней, который пожелает двинуться от него на скаковую дорожку.
До чего жалкими кажутся писания Диккенса рядом с творениями его французских коллег! Как они бледны, низменны и лишены фантазии! Ему бы и в голову не пришло свести в трактире под вывеской "Королевский Герб" полдюжины лордов, бывшего похитителя детей, знаменитого банкира, дегенерата, владельца частной школы, младшего учителя и гуртовщика, съехавшихся из разных мест, за сотню миль одно от другого, чтобы поведать всему миру свои тайны. Ему бы в жизни не выдумать грандиозных мрачных катакомб, cimetiere et salle de bal {Кладбище и танцзал (франц.).}, как их назвал Жюль Жанен. Все эти находки заслуга французских драмоделов, перелицевавших роман мсье Диккенса, о чем необходимо поставить в известность почтенную публику.
Но если французские драматурги неизмеримо выше Диккенса, неизмеримо изобретательней и поэтичней, то вышеупомянутый французский критик Жюль Жанен в миллион раз выше французских драматургов. А Диккенс рядом с Жаненом просто пигмей. Жюль его затмил, принизил, уничтожил, стер в порошок. Этот злосчастный писатель живет себе по ту сторону Ла-Манша и в ус не дует и даже, чего доброго, воображает, что достиг известности, тогда как на континенте его песенка спета раз и навсегда.
Что из того, что его читают миллионы в Англии и десятки миллионов в Америке? Что всякий, владеющий английским языком, отвел ему местечко в своем сердце? Важно только то, что думает о нем Жюль Жанен, и, хотя я преклоняюсь перед мистером Диккенсом, все же это не причина, чтобы отказать себе в маленьком удовольствии познакомить его с мнением злокозненных людей (есть и такие на свете), склонных поносить его. Без этой невинной привилегии чего бы стоила дружба!
Кто же такой этот Жанен? Это величайший критик во Франции. Это Ж. Ж., который каждую педелю помещает в "Журналь де Деба" свой фельетон, брызжущий неоспоримым остроумием и содержащий такую ошеломляющую смесь дерзости и прямоты, наглости и лжи, добродушия и нахальства, что читатель невольно поддается очарованию этой мешанины и с нетерпением ждет появления газеты в понедельник. Это тот самый Жюль Жанен, который, не зная, как он сам признает в предисловии, ни одного слова по-английски, помогал переводить на французский язык "Сентиментальное путешествие". Это тот самый человек, который вскоре после женитьбы описал в очередном фельетоне свою брачную ночь (очевидно, в ту неделю ничего более примечательного не случилось) и выставил на всеобщее обозрение свои простыни со следами отнюдь не типографской краски, подражая, если память мне не изменяет, древнему обычаю некоторых королей. Поистине более честного, скромного, стыдливого, правдивого, непритязательного и благородного джентльмена, чем г-н Ж. Ж. трудно себе представить!