Из 'Записок Желтоплюша'
- Правильно, сэр, - говорит Дьюсэйс, - все правильно.
- А как же теперь?
- А так, что я не намерен сдержать слово. Эх ты, болван! Ради тебя я старался, что ли? Ради твоей, что ли, выгоды истратился на обед для того идиота? Пошел отсюда! Нет, постой. Вот тебе четыреста фунтов - а вернее, собственную твою расписку на эту сумму, и забудь все, что было, и что ты когда-нибудь знал Элджернона Дьюсэйса.
Видел я разъяренных людей, но таких, как Блюит, - никогда. Уж он бранился, уж он орал! А потом заплакал; то ругается и зубами скрежещет, то просит у Дьюсэйса пощады.
Наконец хозяин распахнул дверь. (Батюшки мои! Я при этом чуть было не влетел в комнату вверх тормашками.) Распахнул и говорит:
- Эй, Чарльз! Проводи-ка джентльмена вниз.
А сам смотрит на него и не сморгнет. Блюит весь съежился и поплелся прочь как побитый. Ну, а Докинс - бог его знает, что с ним сталось.
* * *
- Чарльз, - говорит мне хозяин, этак через час. - Я еду в Париж. Если хочешь, могу и тебя взять с собой.
МИСТЕР ДЬЮСЭЙС В ПАРИЖЕ
ГЛАВА I
Которая из двух?
Генерал-лейтенант сэр Джордж Гриффон, кавалер ордена Бани, семидесяти пяти лет от роду покинул земную долю и ост-индскую армию, где служил с честью. Службу в Индии сэр Джордж начал с юнги, дослужился до конторщика у судохозяев в Калькутте, а там до капитана в войсках Ост-Индской компании, а там, глядишь, и до генерал-лейтенанта. А дальше уж не поднялся: пришло время отдать богу душу; тут уж ничего не поделаешь: что барабанщик, что генерал, что мусорщик, что император - все там будем.
Сэр Джордж не оставил после себя наследников мужского пола, так сказать, продолжателей рода. Осталась только вдова двадцати семи лет и дочка двадцати трех - а больше некому было по нем плакать и делить его денежки. После смерти генерала вдова и сиротка уехали из Индии и пожили сперва в Лондоне; а когда там не понравилось, решили податься в Париж; потому как в Париже и мелкая лондонская пташка высоко летает - были бы деньги, а их у Гриффонов было вдоволь. Просвещенный читатель уж верно догадался, что мисс Гриффон не приходилась вдове родной дочерью. Хотя в Индии и рано выдают замуж, но все ж таки не с пеленок. Леди Гриффон была у генерала вторая жена, ну а дочь, мисс Матильда Гриффон, была у него, сами понимаете, от первой.
Мисс Леонору Кикси, девицу бойкую и красивую, привез из Излингтона в Калькутту дядюшка - капитан Кикси и очень выгодно ее сбыл, не хуже других своих товаров. Было ей в день свадьбы двадцать один, а сэру Джорджу семьдесят; остальные тринадцать девиц Кикси (из них девять содержали в Излингтоне школу, а четыре уже были пристроены) немало завидовали удаче миледи и очень гордились таким родством. Мисс Джемайма - изо всех самая старшая и пожалуй что самая безобразная - та с ней и жила; от нее-то я и слышал многие детальности. Прочие сестры так и остались в низком звании, а с такими мне, слава богу, не приходится знаться.
Так вот, мисс Джемайма поселилась у своей удачливой младшей сестры за приживалку. Бедная! Я бы, кажется, скорее пошел в каторгу, чем на ее место. Всякий в доме ею помыкал; хозяйка ее обижала; судомойки - и те ей грубили. Она и счета вела, и письма писала, и чай заваривала, и шоколад сбивала, и канарейкам клетки чистила, и грязное белье собирала. А еще была у хозяйки вместо ридикюля: то нюхательную соль поднесет, то платочек - вроде как дрессированная собачка. На вечерах у миледи играла кадрили (и хоть бы кто-нибудь ее-то догадался пригласить!); когда мисс Гриффон пела, играла компа-нент, и она же бывала виновата, если певица сфальшивит; собак не терпела, а на прогулку приходилось ездить с хозяйкиным пуделем на коленях; в экипаже ее укачивало, а ее вечно сажали спиной к лошадям. Бедная Джемайма! Как сейчас ее помню: донашивала хозяйкины платья (какие похуже; что получше, то шло горничным) - какое-нибудь лиловое атласное платье, засаленное и в пятнах; туфли белого атласа, цветом серо-бурые; и желтая бархатная шляпка с цветами и райской птичкой колибри - только цветы в семена пошли, а у птички всего два пера в хвосте осталось.
Кроме этого украшения гостиной, леди и мисс Гриффон держали еще кухонную прислугу, да двух горничных, да двух лакеев ростом по шести футов, в красных ливреях с золотым галуном и в панталонах белого кашемиру, да кучера на такой же образец, да мальчика для услуг, да еще егеря; этих держат только в заграничных странах; с виду полный генерал: треуголка, мундир с пузументом, сам в усах, в эполетах и при шпаге. И все это для двух женщин не считая женской прислуги: кухарок там, судомоек, экономки и прочих.
За квартиру платили сорок фунтов в неделю; большие снимали ассортименты на площади Пляс-Вандом. А теперь, описавши дом и прислугу, надо рассказать о хозяйках.
Первое дело, конечно, - они друг дружку ненавидели. Хозяйке было двадцать семь, два года как овдовела, румяная, белая, пухлая. С виду тихая, спокойная, холодная - блондинки, они и все почти таковы; и ничем ее, кажется, не расшевелишь, ни на любовь, ни на ненависть; на первое особенно. В целом свете она любила одну только себя. А ненавидела - спокойно да тихо почти что всех вокруг - от соседа-герцога, за то, что на обеде не оказал уважения, до лакея Джона - зачем в шлейфе дыру протоптал. Должно быть, сердце у ней было наподобие литографского камня; там если что вырезано, то уж навечно; так и у ней на камне - на сердце то есть - всякая обида хранилась, хоть бы и выдуманная. Никакой репутации - а по-нашему, сплетни про нее не ходило: и слыла она примерной женой. Да так оно и было; но только за два года вогнала своего старика в гроб, и это так же верно, как то, что мистер Тэртел убил мистера Уильяма Уира. Никогда, бывало, и голоса не повысит, грубого слова не скажет, а умела - правда, что этого уменья многим женщинам не занимать - такое устроить в доме пекло, так всех донять, что ума можно было решиться.
Мисс Матильда из себя была куда хуже мачехи, а нравом не лучше. Эта была и косая и кривобокая; миледи - та хоть стан имела стройный и глазами глядела в одну сторону. Дочка была брунетка, хозяйка - блондинка; дочка уж очень чувствительная, хозяйка - как есть ледяшка. Хозяйка никогда из себя не выходила, мисс Матильда только то и делала. Ох, и ссорились же они, и злые говорили слова!