История Сэмюела Титмарша и знаменитого бриллианта Хоггарти

Более того, она настояла, чтобы мы завели ливрейного лакея, мальчишку лет шестнадцати; его обрядили в старую ливрею, которую она привезла из Сомерсетшира, украшенную новыми обшлагами и воротниками, а также новыми пуговицами, на коих изображены были соединенные гербы Титмаршей и Хоггарти, то есть синица, вставшая на хвост, и боров в латах. Хотя род мой и вправду очень древний, но ливрея и пуговицы с гербами показались мне затеей весьма нелепой. И боже мой! Какой раздался громовый хохот у нас в конторе, когда однажды там появился тщедушный мальчишка в ливрее с чужого плеча, с огромной булавой, и передал мне записку от миссис Хоггарти из замка Хоггарти! К тому же все письма должны были подаваться на серебряном подносе. Появись у нас ребеночек, тетушка, надобно думать и его тоже велела бы подавать ей на серебряном подносе; но намеки мистера Смизерса на сей счет имели под собой столь же мало оснований, как и другая его гнусная выдумка, о которой я уже упоминал. Тетушка и Мэри теперь всякий день степенно прогуливались по Нью-роуд в сопровождении мальчишки с огромной позолоченной булавой; но несмотря на всю эту торжественность и парадность, несмотря на то, что тетушка все еще толковала о своих знакомствах, неделя проходила за неделей, а к нам никто не заглядывал, и во всем Лондоне навряд ли можно было сыскать другой такой унылый дом.
По воскресеньям миссис Хоггарти ходила в церковь св. Панкратия, в ту пору только еще построенную и по красоте не уступавшую театру «Ковент-Гарден», а по вечерам — в молитвенный дом анабаптистов; и уж хотя бы в этот день мы с Мэри были предоставлены сами себе — мы предпочитали ходить в Воспитательный дом и слушать там пленительную музыку, и женушка моя задумчиво глядела на милые детские личики, и, по правде говоря, я тоже. Однако же лишь через год после нашей свадьбы она сказала мне наконец слова, которые я здесь приводить не стану, но которые наполнили нас обоих несказанной радостию.
Помню, она поделилась со мной этой новостью в тот самый день, когда прогорела компания «Муфты и Палантины», которая поглотила, по слухам, капитал в триста тысяч фунтов и только и могла взамен предъявить договор с какими-то индейцами, вскорости после заключения контракта убившими агента Компании томагавками. Кое-кто говорил, что никаких индейцев не существовало в природе и никакого агента, который мог бы пасть под томагавками, тоже не существовало, а просто все это сочинили в доме на Кратчед-Фрайерз. Что бы там ни было, я пожалел беднягу Тидда, которого встретил в тот день в Сити, на нем лица не было, ведь он таким образом, в первый же год потерял свои двадцать тысяч фунтов. Он сказал, что у него на тысячу фунтов долгу и что ему впору застрелиться; но он всего лишь был арестован и немалое время провел во Флитской тюрьме. Однако же, как вы легко можете вообразить, восхитительная новость, которую мне сообщила Мэри, быстро вышибла у меня из головы и Тидда и компанию «Муфты и Палантины».
В Лондоне стали известны и другие обстоятельства, как будто говорившие о том, что наш директор трещит по всем швам, — в словаре Джонсона вы этого выражения в таком виде не найдете. Три его Компании лопнули, о других четырех было известно, что они несостоятельны; и даже на заседании директоров Западно-Дидлсекского страхового общества имело место бурное объяснение, после чего кое-кто из них хлопнул дверью. Их заменили друзья мистера Браффа; мистер Кукл, мистер Фантом, мистер Ойли и другие почтенные господа предложили свои услуги и вошли в наше правление. Брафф и Хофф разделились, и мистер Брафф заявил, что с него вполне хватит управления Западно-Дидлсекским страховым обществом и что он намерен постепенно отойти ото всех прочих дел. Что и говорить, в такой Компании, как наша, кому угодно было бы работы по горло, а Брафф ведь был еще и член парламента, и в придачу на него, как на главного директора лопнувших Компаний, обрушились семьдесят два иска.
Мне, вероятно, следовало бы описать здесь отчаянные попытки миссис Хоггарти приобщиться к светской жизни. Как ни странно, наперекор словам лорда Типтофа, тетушка продолжала уверять, будто состоит в самом близкое родстве с леди Бум, и едва только узнала из «Морнинг пост» о том, что ее милость вместе с внучками прибыла в Лондон, сей же час велела подать экипаж, о коем я уже упоминал, отправилась к этим особам и в каждом доме оставила карточки: свою — «Миссис Хоггарти из замка Хоггарти», великолепную, с пышным готическим шрифтом и множеством завитушек, а также и нашу — «Мистер и миссис Сэмюел Титмарш», каковую заказала нарочно для такого случая.
Ежели бы ливрейный лакей, которому была вручена карточка миссис Хоггарти, сделал бы ей хоть малое послабление, она штурмом взяла бы дверь дома леди Джейн Престон и прорвалась бы в комнаты, несмотря на все мольбы Мэри не делать этого; но сей страж, по всем вероятиям, пораженный ее странной наружностию, загородил собою дверь и объявил, что ему строго-настрого приказано не допускать к миледи никого незнакомых. В ответ на это миссис Хоггарти погрозила ему кулаком из окошка кареты и пообещала, что его, голубчика, непременно сгонят со двора, уж она этого добьется.
В ответ Желтоплюш только захохотал; и хотя тетушка написала мистеру Эдварду Престону на редкость возмущенное письмо, в котором жаловалась на дерзость его слуг, сей достопочтенный джентльмен оставил ее письмо безо всякого внимания, лишь возвратил его, присовокупивши, что он просил бы впредь не беспокоить его столь назойливыми визитами. Ну и денек же у нас выдался, когда пришло это письмо! Прочитавши его, тетушка была безмерно разочарована и разгневана, ибо, когда Соломон, по обыкновению, подал ей это послание на серебряном чайном подносе, тетушка моя, увидав печать мистера Престона и имя его в углу конверта (что было принято среди лиц, занимавших государственные посты) — так вот, повторяю, увидав его имя и печать, тетушка воскликнула: «Ну, Мэри, кто был прав?» И тут же побилась с моей женушкой об заклад на шесть пенсов, что в конверте содержится приглашение на обед. Шесть пенсов она так и не отдала, хоть и проиграла, а только весь день бранила Мэри да твердила, что я жалкий трус, раз тотчас не отхлестал мистера Престона. Хорошенькие шутки, нечего сказать! В те поры меня за это просто бы повесили, как повесили человека, застрелившего мистера Персиваля.
А теперь я бы с радостью порассказал еще о своем опыте светской жизни, приобретенном благодаря упорству миссис Хоггарти; но надобно признать, что мне представлялось не так уж много случаев познакомиться с высшим светом и все они приходятся на короткие полгода, к тому же светское общество было уже подробно описано многими авторами романов, которых имена нет нужды здесь приводить, но которые, будучи тесно связаны с аристократией, — либо как члены благородных фамилий, либо как лакеи и прихлебатели оных, — знакомы с этим предметом, само собой разумеется, куда лучше, нежели скромный молодой служащий страховой компании.
Взять, к примеру, знаменитое посещение оперы, куда мы отправились с тетушкой по ее настоянию; здесь в особой зале, называемой фойе, после представления леди и джентльмены дожидаются своих экипажей (вообразите, кстати, каково выглядел наш щуплый Соломон с его огромной булавой среди всех этих ливрейных лакеев, столпившихся у дверей) — и в этом фойе, говорю я, миссис Хоггарти кинулась к старой графине Бум, которую я ей показал, и стала настойчиво напоминать ее милости об их родстве. Но графиня Бум помнила, если можно так выразиться, лишь то, что ей было угодно, а на сей раз сочла за благо начисто забыть о своих родственных связях с семейством Титмарш и Хоггарти. Она и не подумала нас признать, напротив того, назвала миссис Хоггарти «мерзкой женщиной» и стала громко подзывать полицейского.
Получив несколько таких щелчков, тетушка, по ее словам, постигла суетность и греховность высшего света и стала искать общества людей истинно серьезного направления мыслей. По ее словам, она приобрела несколько весьма ценных знакомств в анабаптистской церкви; и среди прочих неожиданно повстречала там своего знакомца по «Ястребиному Гнезду» мистера Граймса Уопшота. В те поры мы еще не знали о разговоре, который произошел у него с мистером Смизерсом, и Граймс, разумеется, не счел приличным посвящать нас во все обстоятельства дела; но хотя я не скрыл от миссис Хоггарти, что ее любимый проповедник был судим за подлог, она заявила, что, по ее мнению, это омерзительная клевета, а он заявил, что мы с Мэри пребываем в прискорбном неведении и что рано или поздно мы неминуемо скатимся в некую бездну, которая, похоже, была ему хорошо знакома. Следуя наставлениям и советам сего почтенного джентльмена, тетушка вскорости совсем перестала посещать церковь св. Панкратия, неукоснительно трижды в неделю слушала его проповеди, стала обращать на путь истинный пребывающих во мраке бедняков Блумсбери и Сент-Джайлса и шить пеленки для их младенцев. Однако же для миссис Сэм Титмарш, которой теперь уже, судя по некоторым признакам, пеленки тоже вскорости должны были понадобиться, она ничего такого не шила, предоставив Мэри, и моей матушке, и сестрицам в Сомерсетшире самим позаботиться обо всем, что требовалось для предстоящего события. Я, признаться, не поручусь, что она не возмущалась вслух нашими приготовлениями и не говорила, что надобно думать не об завтрашнем дне, а о спасении души. Так или иначе, преподобный Граймс Уопшот попивал у нас грог и обедал у нас куда чаще, нежели в свое время бедняга Гас.