Крестовые сёстры
Всякий день в полдень по пушке на дворе появляется бурковская горничная Сусанна, похо-жая больше на какую-нибудь барышню департаментскую машинистку, чем на горничную, водит по двору красивую губернаторскую собаку - рыжего пса Ревизора, едва сдерживая стальную докучливую цепь.
По середам во двор выносятся ковры, а перед праздниками мягкая мебель, и полотеры вытряхивают и выбивают так усердно и с таким громом, что иной раз кажется, на Неве из пушек палят: не то покушение, не то наводнение. И все эти ковры и мебель с парадного конца - из богатых квартир: от Буркова, Амстердамского, Ошурковых, от Виттенштаубе и Холмогоровой генеральши.
Черный конец дома - квартиры маленькие и жильцы средние, а больше мелкие.
Тут и сапожник, и портной, пекаря, банщики, парикмахеры, прачечная, две белошвейных, три портнихи, сиделка из Обуховской, кондуктора, машинисты, шапочники, зонтичники, щеточники, приказчики, водопроводчики, наборщики и разные механики, техники и мастера электрические с семьями, с тряпками, с пузырьками, с банками и тараканами, и всякие барышни с Гороховой и Загородного, и девицы-портнишки, и девицы из чайной, и шикарные молодые люди из бань, прислуживающие петербургским дамам до востребования.
Тут же и углы.
Содержатель углов торговец Горбачев - молчок, такая кличка ему по двору, коренастый, осадистый, с сединой старик, богомольный, окуривающий ладаном по субботам все свои тридцать углов, на Марсовом поле три ларя имеет.
В праздники у Горбачева толкутся девицы в черных платочках и монашки-сборщицы в сапогах, а на Пасху все эти дщери песнопения и весело и задорно отхватывают ему Христос воскрес.
Горбачева все знают и не очень долюбливают, а Горбачев детей терпеть не может.
Генеральша Холмогорова, как говорят, тоже детей терпеть не может, да у ней своих нико-гда не было, а у Горбачева была девочка, и он ее в пустом крысином чулане держал и пальцы ей выламывал, пока на тот свет не отправил.
Ребятишки дразнят Горбачева, прозвища дают ему всякие, дикими стаями ходят за ним, над ладаном его посмеиваются и над носом, заросшим конским волосом, и оттого по двору рассыпа-ется крепкое слово и летучее - такая отборная, крепкая русская речь, какую в остроге редко услышишь, а острог ей академия.
- Времена созрели, исполнилась чаша греха, наказание близко, я всех вас, шельмецов, перевешаю на веревочке! - ворчит обиженный, изведенный ребятишками старик-молчок и потягивает своим в конском волосе горбачевским носом, окуривая ладаном по субботам все свои тридцать углов и злобно и горько перемешивая божественное с непотребным.
Горбачевские углы известные.
Тут и старуха, торгующая у бань подсолнухами, семечками, цареградским стручком, леденцами в бахроме с розовой бумажкой, и селедкой, и мочеными дулями, и кухарки без места, и так разные люди, вроде беспокойного старика Гвоздева, и маляр, и столяр, и сбитенщик, тут и разносчики.
Шкапчики разносчиков - ларьки - над дровяными подвалами от помойки с одной сторо-ны, а с другой - от мусорной ямы.
Ранним утром, когда дворники прибирают и метут двор, кипит у разносчиков на лотках работа: яблоки, апельсины, шептала, чернослив, финики и другие сласти и лакомства, все это бережно и заманчиво раскладывается и перекладывается, подсвежается и подновляется и затем развозится на Фонтанку, и уж такое соблазнительное, такое вкусное, кажется, нет сил удержа-ться и не купить к чаю, ну хоть финик либо плиточку постного сахару, пахнущего поганками.
И как горбачевские углы никогда не пустуют, так и разносчичьи шкапчики-ларьки всегда полны соблазнительных сластей и лакомств.
Около углов дворницкая. Семь дворников. Все на вид такие здоровые и все больны чем-нибудь таким, ну хоть бы на смех один попался! И дело дворницкое - дело не легкое, и дежурь, и дрова носи, и в часть таскай, все прямо с топора делай. Одна выгода - дрова. Только парад-ный конец дома на хозяйских, черные же - мелкота на своих, свои дрова покупает, и бурков-ские дворники, все семь, как один, дровами промышляют.
Над дворницкой - старший Михаил Павлович, по благообразию своему подходящ больше к Невской лавре - быть бы ему в лавре не из последних, праздничных меньше рубля не берет.
Над Михаилом Павловичем - паспортист Еркин и конторщик Станислав.
Еркин во всем Бурковом дворе по части выпивки первый, так все и знают. И на праздниках, взобравшись куда-нибудь на пятый этаж, нередко позвонит в квартиру, пролопочет, что за праз-дничным двугривенным явился, но тут и падет на пороге как мертвый, а то с лестницы катился тоже не то на Рождество, не то на Пасху, да так со ступеньки на ступеньку любит-нелюбит, пока весь не исполосовался о камни и узнать его отказались. После Нового года, на Богоявленье, дворничиха Антонина Игнатьевна, жена Михаила Павловича, женщина богобоязненная, водила его к братцу в Гавань возвратить на путь истинный, и возвратился он на путь истинный: дал братцу зарок - расписку, что прекращает пить на год до нового года. Еркин больничными марками промышляет, и марки для него - все больше рублевые! что дрова для бурковского дворника.
Сожитель Еркина - Станислав конторщик, все равно как монтер Казимир, приятель Станислава, искони известны тем, что по ночам лазают по всем лестницам, и ни одна кухарка и никакая горничная, еще не было случая, чтобы устоять могла. И любой семеновец перед ними просто дрянь.
Свадьбы, покойники, случаи, происшествия, скандалы, драки, мордобой, караул и участок, и не то человек кричит, не то кошка мяучит, не то душат кого-то,- так всякий день.
"Бурков дом - сущая Вязьма!"
Так любили говорить на Бурковом дворе.
Квартира Адонии Ивойловны Журавлевой, хозяйки Маракулина, на черном конце дома, номер семьдесят девять.
В семьдесят восьмом - акушерка Лебедева. У акушерки в Рождественский пост шубу зимнюю меховую украли, а вора не нашлось, как в печке сгорело. Винили швейцара Никанора, что недоглядел, а где Никанору углядеть: он и день на ногах и ночью звонки, так круглый год. Конечно, умный вор - свой, ничего не поделаешь.
В семьдесят седьмом - тоже соседняя квартира - одно время жили два студента - Шевелев и Хабаров. На вид из состоятельных, и одевались они богато, и деньги вперед за месяц заплатили. Жили замкнуто, никто к ним не приходил, никаких гостей не бывало, не бывало и шуму в их квартире, прислуги своей не держали. Обыкновенно с утра они уезжали и лишь поздним вечером возвращались домой: занимались они сбором денег в пользу своих бедных товарищей, как сами объясняли, когда обходили со сбором бурковские концы - и парадный и черный. И только одно было от них неудобство: часто по ночам и не громко, но все-таки слышно они пели, и почему-то пели они панихиду - "Со святыми упокой" - "Надгробное рыдание" - "Вечную память". И ночное похоронное пение приводило соседей если не в трепет, то, во всяком случае, в некоторое волнение. И что же? Через какой-нибудь месяц оказалось, что вовсе они и не студенты и по фамилии не Шевелев и Хабаров, а Шибанов и Коченков - воры самые настоящие, а квартира их, как нежилая,- пусто, хоть бы стул какой безногий,- ничего, один стеариновый огарок в пивной бутылке да какой-то медный кран, больше ничего. А нагрели они немало, их и арестовали.
На место студентов в семьдесят седьмом поселились артисты - два брата Дамаскины: Сергей Александрович из балета - экзамен на двенадцать языков сдал и все законы произошел, как говорили по двору, и Василий Александрович, клоун из цирка, или клон по-бурковски: огоньки пускает и ничего не боится, на летучем шаре летал! Артистами называл артистов старший Михаил Павлович, проникшийся к братьям Дамаскиным каким-то необыкновенным и совсем не понятным для себя уважением, как к какому-нибудь братцу из Гавани.
* * *
Василий Александрович клоун - тело у него, как чайная чашка. Сергей Александрович - тоненький и аккуратный, как барышня шестнадцати лет, ходит - земли не касается, и крутой, как трехлетний ребенок,- шибко идет, а туфельки у него, ровно без пяток, и всякий час гимна-стикою, как говорится, ногу проверяет: так затропочет ногами, как петух крыльями. Василий Александрович - только в своем цирке, и всякий вечер что-нибудь представляет, так полага-ется. Сергей Александрович и в театре танцует и уроки дает: и у себя и на дом ездит.