Горькое вино Нисы
Но что он станет историком, Сергей в то время и не подумал даже.
Толстую тетрадь в белом коленкоре он купил давно, одну только — для школьных своих дел брал обычно коричневые или черные, не такие маркие, — и спрятал до времени, предчувствуя, что сгодится. Иногда доставал, поглаживал ладонью по гладкой чистой обложке, ласкал, но раскрыть не решался, не готов был, время не пришло. А когда пришло, когда «накатило», страницы стали заполняться мелким, убористым бисером — строчка за строчкой. Он эти строчки в себе вынашивал, пока не складывались окончательно, потом заносил в тетрадь почти без помарок.
Это и само по себе было счастьем, и еще потому, что позволяло не думать о Марине. По мере того, как складывались и записывались в белую тетрадь строки, все, что было связано с Мариной, отодвигалось, отходило от сердца, историей становилось, хотя было ближе чем происходившее некогда в Нисе.
За зиму он не встречал ее ни разу. Весной увидел издали. Марина шла с мужем по улице, шла под руку, ей, видно, приятно было с ним идти рядом. Снизу заглядывала она в его исхудавшее, осунувшееся лицо, и в глазах ее светилось счастье. Сергея она не заметила.
А ему вдруг, полегчало от того, что все образовалось, что ей хорошо. Прежде думалось, как она там мается, жалеет, небось, что решилась. А она — вон какая. «Ну и ладно, ну и славно, — подумал он, глядя им вслед. — У каждого свое счастье».
Но горько, обидно было думать об этом.
Время лечило его, лучший из лекарей. Теперь он это знал твердо, цену времени знал, и в этом смысле — лекарском — тоже.
Лето было на исходе, каникулы кончались, и школьный звонок уже позвякивал внутри, напоминал о долге: хватит, мол, отдыхать. Сергей же и не отдыхал вовсе, вымучивал свои строчки, записывал бисером в белой тетради. А в конце августа вдруг поехал в Нису.
Он шел от автобуса над говорливым арыком, выложенным бетонными плитами, между которыми проросла трава, теперь уже желтая от солнца и пыли. День к вечеру клонился, жара спала, но асфальт был мягок, податлив под ногой. Все вокруг пропылилось, посерело, высохло. Одна только вода в арыке жила как бы отдельно от зноя, ледяной казалась, упругой, бодрой по-зимнему. Да она и была такой, он знал это. В тот первый приезд Иван Михайлович поддался на уговоры ребят, разрешил искупаться. Они ринулись в воду, заохали, завизжали, поток подхватил их, понес по гладкому илистому дну к чайхане. Чайхана стояла тогда над арыком, в тени деревьев, они в ней потом с наслаждением, обжигаясь, пили зеленый чай с мучными конфетами. Вот у этой чайханы мальчишки тормозили, хватаясь руками за осклизлые плиты откосов, вылезали и мокрые бежали вдоль арыка вверх, чтобы снова испытать радость стремительного полета. Так они летели, сидя в потоке, и бежали по горячей земле, снова прыгали в воду под визг девчонок, не решившихся купаться.
Теперь и арык казался поуже, и поток не таким стремительным. И чайханы не было. Чуть в стороне, за арыком, виднелись сквозь деревья какие-то строения, вроде вигвамы, тянуло оттуда дымком и запахом шашлыка, людские голоса доносились, — видимо, что-то соорудили тут взамен той чайханы.
Сергей мимо проходил, не собирался есть тут шашлыки. Виден был уже темный холм, часть крепостной стены и пандус — туда его влекло, мысли уже там были. Горы за холмом в синей дымке стояли — Копетдаг. А тогда их называли Партау, и были они лесисты, зелены…
— Сережа! Сергей!
Недоуменно оглянулся он, не замедляя, однако, шага, подумал, что не его окликнули: кто его может тут знать?..
По мостику через арык шла к нему женщина в пурпурных огненных брюках и нейлоновой, точно из воздуха сотканной кофточке; по плечам, по груди струились русалочьи каштановые волосы, и крошечный, в моду вошедший крестик на тонкой цепочке золотом посвечивал в их путанице. Женщина улыбалась радостно, словно заждалась и вот — встретила наконец. А он и узнал-то ее не сразу, может, потому, что шла она от солнца…
— Вера? Вот не ожидал!
Он тоже обрадовался и смотрел в ее лицо, замечая перемены, которых объяснить бы не сумел: неуловимы были они, но невольно притягивали взгляд, заставляли выискивать. Была она так же хороша, как и студенткой, но что-то произошло, какая-то тень легла, скрытая боль проглядывала, страдание, может быть, на улыбающемся ее лице.
— Что, изменилась, постарела? — спросила она, и в голосе, веселом и беззаботном, как прежде, зазвучала тревога.
— Да ну, — Сергей смущенно опустил глаза, — скажешь тоже…
— А ведь ты был влюблен в меня, признайся, — засмеялась Вера. — Неужели осталось что-то?
Тут только заметил Сергей, что она навеселе, и невольно посмотрел туда, где за ивами голубел над жаровнями саксаульный дымок.
— Ты не одна?
Безобидный этот вопрос вызвал у нее странную реакцию. Она отступила, изумленно глянула на него, вскинув брови. Длинные распущенные волосы колыхнулись за спиной и на плечах, прядь упала на лоб и щеку, на левый глаз, и от этого казалось, что она подглядывает за ним.
— Ого! — проговорила она и вдруг подхватила его под руку, повлекла за собой — к мостку через арык, к соломенным вигвамам, к исходящим шашлычным духом жаровням. — Пойдем, пойдем, я познакомлю тебя… Может, это даже к лучшему, может, это судьба. Ты не женат?
— Да нет…
— Ну, вот, — со значением сказала она. — Ты, конечно, в судьбу не веришь?
Она прильнула к нему на мгновение, быстро глянув в глаза так, что у него дух захватило. Но они уже шли по выложенной бетонными плитами дорожке сквозь стилизованные бог знает под что ворота в летний ресторан, и слева проплыли камышовые вигвамы со столиками внутри. Шипела на жаровнях баранина. Полный краснолицый шашлычник фанеркой раздувал подернутые пеплом угли, и они разгорались, вспыхивали и исчезали язычки пламени.
Впереди, в низинке, стояло кирпичное здание, внутри, сквозь распахнутую дверь, виднелись деревянные грубые столы и стулья с тяжелыми резными спинками, тоже стилизованные под какую-то старину.
— Там прохладнее, — сказала Вера.
Прежде чем спуститься по ступенькам, Сергей обернулся, хотел увидеть холм Нисы, но деревья и шалаши заслонили его.
В зале было сумрачно, прохладно и пусто. Только за одним столом сидели два парня и две девушки. Они дружно повернулись и посмотрели на вошедших молча, выжидательно. Парни были плотные, спортивные, с крепкими руками, у каждого золотое кольцо на безымянном пальце. Девушки — надменные и холодные, в седых париках и больших темных очках — несмотря на полумрак.
— Это Сережа, — громко сказала Вера и снова прильнула к нему грудью и щекой. — В университете он был безумно влюблен в меня, а я не обращала на него ни капельки внимания и только теперь поняла, какая была дура.
Близость Веры, ее взвинченность, шутливые слова, произнесенные, однако, так, что их могли и за правду принять, смущали Сергея. Под пристальными взглядами он показался себе неловким, нелепым, ненужным здесь со своим потертым портфелем, в помятой с дороги рубашке. Осторожно попробовал вытянуть руку, освободиться, но Вера пожатием сделала ему какой-то знак, он не понял и, вопрошая, взглянул на нее. В глазах ее закипали слезы, смятенные были глаза, молили о милосердии.
За столом задвигались, подтащили еще стул.
Поплыл пустой разговор. Один из парней — с тонким смуглым лицом и густыми смоляными волосами до плеч — молча налил коньяк в пустую рюмку перед Сергеем.
— Есть повод, — сказал он очень тихо и спокойно.
— Да, конечно, за встречу, — оживились девушки и опять внимательно посмотрели на Веру, потом на Сергея.
— Это же надо, — с дурашливой трагичностью произнес второй парень, наливая себе чал из графина.
Девушки лениво засмеялись, и все выпили. Один только Сергей медлил.
— Ну, что же ты, Сережа? — Вера близко заглянула ему в глаза. — За нашу встречу.
Он не решился сказать, что не пьет. Коньяк горячо разлился в груди, растворяя напряженность, нерешительность и смущение. «Что же она не познакомила нас как следует?» — подумал Сергей, смелея, и спросил, наклоняясь к Вере: