История господина Зоммера

– Этот человек совершенно не в своем уме, – сказал отец.
Когда мы его обгоняли, я смог через заднее стекло посмотреть в его лицо. Он опустил взор в землю и поднимал голову через каждые несколько шагов, чтобы на какое-то мгновенье посмотреть вперед широко открытыми, как будто полными ужаса глазами и убедиться в правильности направления. Вода стекала по его щекам, она капала с носа и подбородка. Рот его был слегка приоткрыт. И мне снова показалось, что его губы пошевелились. Может быть, он, когда шел, разговаривал сам с собой.
– Этот господин Зоммер страдает клаустрофобией, сказала моя мать, когда мы все сидели за ужином и говорили о грозе и случае с господином Зоммером. У этого человека тяжелая клаустрофобия, и это такая болезнь, при которой больной не может больше спокойно сидеть даже в своей комнате.
– По сути говоря, клаустрофобия означает… – сказал мой отец,
– …что больной не может сидеть в своей комнате, – сказала моя мать. – Мне это очень подробно рассказал доктор Лухтерханд.
– Слово «клаустрофобия» имеет латинско-греческое происхождение, – сказал отец, – что наверняка должно быть известно господину доктору Лухтерханду. Оно состоит из двух частей, «claustrum» и «phobia», где «claustrum» значит примерно «закрытый» или «запертый» как это, например, в слове «Klause» [5], или в названии города «Клаузен», в итальянском «Chiusa», или во французском «Vancluse». Кто из вас может назвать мне еще какое-нибудь слово, где проявляется слово «claustrum»?
– Я, – сказала моя сестра, – я слышала от Риты Штангльмайер, что господин Зоммер все время вздрагивает. Он подергивастся всеми частями тела. У него мышечная дрожь, как у неврастеника, говорит Рита. Стоит ему лишь только сесть на стул – он уже подергивается. И только когда он идет, он не дрожит, и именно поэтому ему необходимо все время ходить, чтобы никто не увидел, что он дергается.
– В этом он похож на годовалую лошадь, – сказал мой отец, – или на лошадь-двухлетку, которая точно так же вздрагивает и дрожит и трясется всем телом от нервозности, когда она в первый раз подходит к старту на скачках. И тогда у жокея только и заботы, чтобы заставить ее нестись. Позднее это происходит само собой, или же на нее надевают шоры. Кто из вас может мне сказать, что здесь значит «заставить нестись»?
– Ерунда! – сказала моя мать. У вас в машине господин Зоммер мог бы спокойно вздрагивать. Это совершенно никому бы не помешало, если бы он слегка подергивался!
– Боюсь того, сказал мой отец, что господин Зоммер потому не сел к нам в машину, что я употребил один стереотип. Я сказал: «Вы накличете на себя смерть!» Я совершенно не могу понять, как это получилось. Я уверен, что он бы сел, если бы я выбрал менее банальную формулировку, например…
– Чушь, – сказала моя мать, – потому что он не сел из-за того, что он страдает клаустрофобией и потому что он из-за этого не может сидеть не только в какой-то комнате, но и в закрытом автомобиле. Спроси доктора Лухтерханда! Как только он оказывается в закрытом помещении – будь то машина или комната, – у него начинаются припадки.
– А что такое припадки? – спросил я.
– Наверное, – сказал мой брат, который был на пять лет старше меня и уже прочитал все сказки братьев Гримм, – наверное с господином Зоммером происходит то же самое, что и со скороходом в сказке «Шестеро идут по всему миру», который за день мог обежать вокруг всей Земли. Когда он приходил домой, он должен был одну из ног крепко перевязывать кожаным ремнем, потому что иначе он не мог устоять на месте.
– Конечно, существует и такая возможность. – сказал мой отец. – Возможно у господина Зоммера действительно одной ногой больше, чем надо, и поэтому он все время должен куда-то бегать. Надо попросить доктора Лухтерханда, чтобы он перевязал одну из его ног.
– Чушь, – сказала моя мать, – у него клаустрофобия и ничего больше, а от клаустрофобии лекарства не существует.
Когда я лежал в кровати, у меня в голове еще долго сидело это странное слово: клаустрофобия. Я его множество раз произносил вслух, чтобы оно никогда не забылось. Клаустрофобия… Клаустрофобия… У господина Зоммера клаустрофобия… Это значит, что он не может оставаться в своей комнате… а то, что он не может оставаться в своей комнате, значит, что он все время должен где-то бегать… Потому что у него клаустрофобия, он все время должен ходить под открытым небом… Но если «клаустрофобия» означает то же, что и «невозможно-оставаться-в-своей-комнате», и если «невозможно-оставаться-в-своей-комнате» это то же самое, что и «вынужден-где-то-ходить-под-открытым-небом», то, следовательно, и «вынужден-где-то-ходить-под-открытым-небом» – это то же самое, что и «клаустрофобия»… и тогда ведь вместо трудного слова «клаустрофобия» можно было бы просто сказать «вынужден-где-то-ходить-под-открытым-небом»… Но тогда бы это значило, что если моя мать говорит: «Господин Зоммер вынужден всегда ходить под открытым небом, потому что у него клаустрофобия», – она с тем же самым успехом могла бы сказать: «Господин Зоммер вынужден всегда ходить под открытым небом, потому что он вынужден ходить под открытым небом»…
И тут у меня немного закружилась голова, и я попытался как можно быстрее забыть это дурацкое новое слово и все, что с ним связано. И вместо этого я представил себе, что господин Зоммер ничем не страдает и ничего не вынужден, а что он просто потому все время ходит под открытым небом, что ему доставляет удовольствие ходить под открытым небом, точно так же, как мне доставляло удовольствие лазть по деревьям. К своей собственной радости и для своего собственного удовольствия господин Зоммер ходил под открытым небом, это было так и никак иначе, и все запутанные объяснения и латинские слова, которые взрослые выдумали за ужином по этому поводу, были такой же ерундой, как и перевязанная нога из сказки «Шестеро идут по всему миру».
Но через некоторое время мне вспомнилось лицо господина Зоммера, которое я видел через заднее стекло машины, залитое дождем лицо с полуоткрытым ртом и огромными, застывшими от ужаса глазами, и я подумал: от радости так не выглядят; такое лицо не может быть у человека, который делает что-то с удовольствием или с желанием. Так выглядит лишь тот, в ком сидит страх, или так выглядит тот, кто испытывает жажду во время дождя, такую жажду, что он мог бы выпить целое озеро. И у меня снова закружилась голова, и я изо всех сил постарался забыть лицо господина Зоммера, но чем сильнее я старался забыть его, тем отчетливее стояло оно перед моими глазами: я мог видеть каждую морщину, каждую складку, каждую капельку пота и дождя, самое незначительное движение этих губ, которые, казалось, что-то бормотали. И бормотание становилось более отчетливым и более громким, и я понял голос господина Зоммера, который с мольбой говорил: «Так оставьте же меня в покое! Оставьте же в конце концов меня в покое!..»
И лишь тогда я смог наконец освободить от него свои мысли, и его голос помог мне в этом. Лицо исчезло и вскоре я заснул.
В школе, в моем классе, была девочка по имени Каролина Кюкельманн. У нее были темные глаза, темные брови и темно-коричневые волосы с заколкой справа надо лбом. На затылке и в маленькой ямке между мочкой уха и шеей кожа ее была покрыта нежным пушком, который блестел на солнце и иногда слегка дрожал на ветерке. Когда она смеялась чудесным веселым смехом, она поднимала шею и закидывала голову назад, и все лицо ее так и светилось счастьем, и глаза ее при этом почти закрывались. Я все время мог бы смотреть на это лицо, и я смотрел на него так часто, как только мог, на уроках или на перемене. Но делал я это украдкой и так, что никто этого не видел, даже сама Каролина, потому что я был очень робким и застенчивым.
Менее застенчивым я был в моих мечтах. В них я брал ее за руку и вел ее в лес, и лазил вместе с ней но деревьям. Сидя рядом с ней на одной ветке, я смотрел ей в лицо, прямо вблизи, и рассказывал ей всякие истории. И она смеялась, закидывала голову назад и закрывала глаза, и я мог потихоньку подуть ей за ушко и на затылок, туда, где был пушок. Такие и подобные мечты посещали меня помногу раз в неделю. Это были прекрасные мечты – я не могу на них пожаловаться, – но это были всего лишь мечты, и как все мечты, они не были достаточной пищей для души. Я бы все отдал за то, чтобы Каролина один раз, один единственный раз действительно оказалась со мной и я на самом деле смог бы подуть ей на затылок или куда-нибудь еще… К сожалению, это не имело ни малейшей перспективы, потому что Каролина жила, как и большинство других детей, в Обернзее, а я единственный жил в Унтернзее. Наши дороги из школы домой расходились уже сразу же за школьными воротами и вели совершенно в противоположные стороны по склонам школьной горы и через луга к лесу, и еще до того, как наши дороги терялись в лесу, мы уже были так далеко друг от друга, что я уже не мог различить Каролину в толпе других детей. Лишь только иногда я мог различить доносящийся до меня ее смех. При совершенно определенной погодной обстановке, а именно при южном ветре, этот веселый смех разносился очень далеко, доносясь до меня через поля и сопровождая до самого дома. Но когда же в наших краях дул южный ветер!