Патологии

Аккуратно вывозила велосипед в подъезд. Руль холодил ладони, тренькал без надобности звонок, и мягко стукали колёса по ступеням.
На работе я постоянно нервничал, пугаясь того, что она упала, ушиблась, что её обидели, и звонил в её квартирку каждые полчаса. Спустя пять часов, угадав, что доносящиеся из квартиры звонки – междугородние, усталая и весёлая, моя девочка, возвращающаяся с прогулки, бросала велосипед в подъезде, сопровождаемая грохотом оскорблённого железа вбегала в квартиру, хватала трубку и кричала, потирая ушибленное о стол колено:
– Егорушка, я здесь, алло!
Голос её застигал меня, вешающего трубку.
* * *
– …Егор, на крышу. Буди своих.
Я заснул в одежде, но бушлат и берцы снял, конечно. Ствол лежит между спинкой кровати и подушкой. На спинке кровати висит разгрузка, распираемая гранатами, “дымами”, двумя запасными магазинами в боковых продолговатых карманах и ещё тугим водонепроницаемым пакетом с патронами в большом кармане сзади.
Сажусь на кровати, свесив ноги. Непроизвольно вздрагиваю обоими плечами – зябко. Какое-то время хмуро и вполне бессмысленно смотрю на Язву, следя за тем, как он разбирает свою кровать.
– Чего там, на крыше? – интересуюсь.
– Высоко.
Ну что он ещё может ответить…
Бужу Кизю, Монаха, Кешу Фистова, Андрюху Суханова, Стёпу Черткова… Скворец сам проснулся – чутко спит.
– Береты не надевайте, – говорит нам Язва. – Маски [1] наденьте.
Выходим в коридор, тащим в руках броники. С удивлением смотрю на грязные выщербленные стены – куда меня занесло, а? Сидел бы сейчас дома, никто ведь не гнал.
Даша…
Поднимаемся по лесенке на крышу.
– Эй! – говорю тихо.
– На хер лей… – отвечает мне Шея нежно. – Давай сюда…
Объясняет, как нам расположиться – по двое на каждой стороне крыши.
– С постов не расползаться. Не курить. Не разговаривать. Без приказа не стрелять. Чуть что – связывайтесь со мной. Надеюсь, трассерами никто не снарядил автомат?
Я и Скворец ползём на ту сторону крыши, с которой виден овраг.
Крыша с трёх сторон обнесена кирпичной оградкой в полметра высотой. Просто замечательно, что она есть, оградка. Пацаны, которых мы сменяем, уползают спать. Мне кажется забавным, что мы, здоровые мужики, елозим по крыше.
– Ну как? – спрашиваю Хасана, ждущего нас.
– В Старопромысловском районе перестрелка была.
– Это далеко?
– Нормально… Чего броники-то притащили? Мы бы свои оставили.
Хасан, пригнувшись, убегает – не нравится ему ползать. Саня ложится на спину, смотрит в небо.
– Ты чего, атаку с воздуха ожидаешь? – спрашиваю иронично.
Саня переворачивается.
Приставляем броники к оградке.
Тихо, слабый ветер.
Вглядываюсь, напрягая глаза, в овраг. Смотрю целую минуту, наверное. От перенапряжения глаз начинает мерещиться чьё-то шевеленье там, внизу.
“Кто-нибудь сидит в овраге и в голову мне целит”, – думаю.
Начинает ныть лоб.
Ложусь лбом на кирпичи, сжимаю виски пальцами. Отходит.
– Егор, – чуть приглушённым голосом окликает меня Саня.
– А?
– Отлить хочу.
Поднимаю голову, снова смотрю на то место, что меня заинтересовало.
– Егор.
– Ну чего?
– Отлить хочу.
– И чего мне сделать?
Саня замолкает.
Бьёт автомат, небо разрезают трассеры. Далеко от нас.
“Трассеры уходят в небо…” – думаю лирично.
– Егор, как быть-то?
– А вот с крыши попробуй.
Меня вызывает по рации Шея.
– На приёме, – отвечаю бодро.
– Может, заткнётесь?
Раздаётся характерный свист миномётного выстрела. Весь подбираюсь, даже ягодицы сжимаю.
“Мамочки! – думаю. – Прямо на крышу летит!”
Бахает взрыв чёрт знает где. Оборачиваюсь на Саню.
– Думал, что в нас, – сознаётся он мне.
Я не сознаюсь.
Лежим ещё. Мешают гранаты в передних карманах разгрузки – больно упираются в грудь. Вытаскиваю их, укладываю аккуратно рядом, все четыре. Они смешно валятся и покачиваются, влажно блестят боками, как игрушечные.
Что-то здесь с воздухом, какой-то вкус у него другой. Очень густой воздух, мягкий. У нас теплей, безвкусней.
Смотрю по сторонам, направо – на асфальтовую дорогу, на дома вдоль неё. Везде темно.
Неожиданно близко – будто концом лома по кровельному железу – бьёт автомат. Трижды, одиночными.
Дёргаюсь, озираюсь; резко, как включённые в розетку, начинают дрожать колени.
– Со стороны дороги, из домов? – спрашиваю Саньку.
Шея запрашивает дневального, что делать. Дневальный, ещё не отпустив тангенту, зовёт Семёныча. Спустя десять секунд Куцый вызывает по рации Шею.
– Что там?
– Трижды, одиночными, вроде по нам.
– Наблюдайте, не светитесь.
Лежим в ожидании новых выстрелов. Жадно всматриваюсь в овраг. Руки дрожат. Ноги дрожат.
Начинает моросить дождь. Холодно и жутко.
“Зачем я всё-таки сюда приехал?.. Ладно, хорош… Ничего ещё не случилось…”
Растираю по стволу автомата капли. Провожу мокрой ладонью по щеке. Щетина уже появилась… Нежно поглаживаю себя несколько раз.
Пробую подумать о доме, о Святом Спасе. Не получается. Хлопаем с Саней глазами. Где-то на крыше иногда шевелятся, шебуршатся пацаны. Спокойней от этого.
Санёк смотрит назад, по-над головами фронтального поста.
– Егор, а вот если чичи влезут на крышу вон тех хрущёвок, – говорит он, указывая на дома, смутными пятнами виднеющиеся вдалеке, – то можно отстрелить нам с тобой жопу.
– Жопы, – поправляю я Саню и тоже оборачиваюсь.
– Чего? – не понимает он. Я молчу, щурю глаза, узнавая в темноте хрущёвки.
“Оттуда стреляли? Совсем близко где-то… А если действительно с крыш хрущёвок полоснут?”
От страха у меня начинается внутренний дурашливый озноб: будто кто-то наглыми руками, мучительно щекоча, моет мои внутренности. Я даже улыбаюсь от этой щекотки.
“Ничего, Санёк…” – хочу сказать я – и не могу.
“Курить хочется…” – ещё хочу сказать я и тоже не нахожу нужным произносить это вслух. Неожиданно сам для себя говорю:
– Мне в детстве всегда такие случаи представлялись: вот мы с отцом случайно окажемся в горящем доме, среди других людей… Или – на льдине во время ледохода… Все гибнут, а мы спасаемся. Постоянно такая ересь в голове была.
– Чего, до сих пор не прошло? – интересуется Саня.
– Не знаю…
– Тяжёлый случай, – резюмирует Саня, помолчав.
Ползёт смена.
– Ну, как тут? – спрашивают.
– Высоко, – отвечаю.
Вернувшись, без спросу выпиваю у чаёвничающего дневального три глотка кипятка. У меня из рук перехватывает кружку Скворец и, отхлебнув, отдаёт, пустую, дневальному. Ложусь на кровать прямо в бушлате и сразу засыпаю.
 
iii.
 
Утром, к моему удивлению, мы проснулись, с гоготом умылись и, за неимением обеденных столов рассевшись по кроватям, стали есть. Мы не рванули, поднятые по тревоге, кто в чём спал отбивать атаку бородатых чеченов, – думаю, когда ехали сюда, каждый был уверен в том, что события будут развиваться именно таким образом. Нет, мы поднялись и стали радостно жрать макароны.
Завтрак приготовил боец по кличке Плохиш, назначенный поваром. В макаронах – тушёнка, всё как у людей. Компот очень ароматен. Дашин затылочек так пахнет.
Разбудил нас, кстати, тоже Плохиш. В шесть утра дневальный его толкнул, услышал в ответ неизменное при обращении к Плохишу, скороговоркой произносимое “иди нахуй”, после чего неустанно толкал его ещё минуты две. Наконец Плохиш поднял своё пухлое, полтора метра в высоту, тело и закричал. Голос его был высок и звонок. Так, наверное, кричала бы большая, с Плохиша, крыса, когда б её облили бензином и подожгли.
Плохиша все знали не первый день. Кто-то накрыл голову подушкой, кто-то выругался, кто-то засмеялся. Куцый рывком сел на кровати и, схватив из-под неё ботинок, кинул в выходящего Плохиша. Через мгновение дверь открылась, и в проёме появилось его пухлое лицо.