Поднимается ветер…
Волна покатится с севера на юг, как зимние холода, и в лучшем случае на троне окажется Паук, а в худшем — Собрана превратится в лоскуты, раздираемые внутренними войнами. И все это было сделано одним росчерком пера на указе! Все, что предки нынешнего короля собирали столетиями, грозило разлезться под пальцами, как ветошь.
Агайрон сплюнул на ковер перед камином и выплеснул остатки вина в огонь. Угли откликнулись обиженным шипением. Что толку пугать себя страшными, хоть и вполне правдоподобными картинами? Нужно бороться, пока беда еще не наступила, но как, как?
Может быть, предоставить событиям течь своим чередом? Пусть Ивеллион пожинает плоды своей победоносной кампании, пусть все восстают, а Паук, двоюродный брат короля, садится на трон… С ним, видят Сотворившие, проще найти общий язык, чем с королем. Он, по крайней мере, не походит на безумца, упивающегося известиями о казнях и бойнях, учиненных Мерресом. Непонятно, куда герцог запропастился сейчас, когда именно он мог бы спасти положение. Король верит своему предсказателю больше, чем прочим членам совета, вместе взятым. «Брат наш Руи — мой лучший советчик», — вспомнил Агайрон любимое присловье короля. Ну и где он, этот лучший советчик, именно в тот момент, когда он действительно нужен? Решил затаиться, пересидеть смутное и опасное время в стороне от событий? Не слишком-то похоже на него, но кто знает — Паук непредсказуем, от него можно ждать чего угодно.
За окном висела противная кисельная хмарь. Третий день никак не мог пролиться дождь, а восточный ветер все гнал и гнал с моря серые, набухшие влагой тучи. Туман над рекой стоял такой, что со второго этажа, из окна кабинета, Агайрон видел только блекло-серый кисель, из которого торчали флюгера и шпили. Вместе с хмарью в город пришло противное, тревожное ощущение ожидания. Собра не затихала.
Столица никогда не переставала бурлить — здесь по-прежнему торговали и воровали, наряжались и хоронили, рожали и выдавали замуж, — но теперь во всем этом чувствовался легкий привкус уныния и безнадежности. Первый министр отошел от окна, покосился на потухший камин и вновь уселся в кресло. Перед ним лежала гора личных писем, но все это ждало до вечера, а секретарей он отпустил, опасаясь, что сорвется на ком-нибудь из них, — особенно, на новеньком. Парень был умницей и искренне старался, но еще не обвыкся и не уловил распорядок дня и привычки Агайрона во всех подробностях. Темно-синяя обивка стен вдруг показалась слишком мрачной. Граф Агайрон никогда не позволил бы себе сменить родовые цвета на более яркие, но сейчас и цвет, и тяжелая темная мебель, на которую он натыкался столько лет, сколько владел этим кабинетом, где обстановка осталась от отца, раздражали, как раздражало все — от тумана за окном до тихих шагов нового секретаря. Министр ненавидел эту манеру ходить крадучись и неожиданно возникать за спиной с вопросом! Так ходил Паук, и граф клялся себе, что когда-нибудь прирежет неслышно подкравшегося Гоэллона, а потом скажет, что принял его за наемного убийцу. Видит Омн, это удовольствие стоило и казни… В кабинет вошла Анна. Агайрон уныло посмотрел на порождение своих чресл. Спору нет, порождение, унаследовавшее от отца черные волосы и тонкие резкие черты, а от матери — голубые глаза, было не таким уж и страшным. Конечно, с красоткой Алларэ ее было не сравнить, да и керторские девицы, смуглые и полногрудые, были куда привлекательнее, но и при виде Анны благородные господа не отворачивались. Жаль только, что дочка уродилась пресной, как сухарь, и такой же тупой. Обаяния в ней не было и на серн.
— Сколько раз я просил стучать?! — с трудом сдерживая желание закричать, спросил Флектор.
— Простите, батюшка, — дура немедленно присела в реверансе.
— Ладно, раз уж вы здесь, Анна, то садитесь, поговорим. Дочь уселась на краешек кресла, почтительно сложив руки на коленях. Граф поморщился. Мио Алларэ устроилась бы в том же кресле совершенно иначе — разложив юбку и облокотившись на поручень. Анна же сидела так, словно была монашкой. При всей набожности граф полагал, что каждому — свое. Монахини пусть молятся, а девица из благородной семьи должна не только умело вести хозяйство и быть опорой мужу, но и уметь подать себя так, чтобы этот самый муж мог гордиться ее красотой и обаянием. Синяя лоба с туго зашнурованными от локтя рукавами и серо-серебристый циклас Анне были не к лицу. Так одевалась ее мать, так одевались все благородные девицы в Агайрэ — скромно и благопристойно, — но графу вдруг захотелось увидеть дочь совсем другой. Она же не наследник, чтобы носить только родовые цвета. Так почему не добавить в наряд хотя бы белого, а лучше — белого и золотого? Король оценил бы эту любезность со стороны девицы Агайрон. Анне уже года три полагалось быть замужем, но выдавать ее за керторского наследника, которого не интересовало ничего, кроме вина и лошадей, не хотелось. С дражайших соседей сталось бы, не роди Анна двух сыновей, наложить лапу и на Агайрэ. Граф помнил, что он смертен, помнил и о том, что люди иногда умирают гораздо раньше, чем ожидают. Ему шел сорок шестой год, и он хотел уйти, зная, что, по крайней мере, дочь пристроена, а графство в надежных руках. Раньше он радовался, что младший брат умер, и теперь никто не всадит ему нож в спину, а теперь жалел. Брат унаследовал бы земли и титул, и тогда все не упиралось бы в то, сколько сыновей родит Анна, и сколько из них доживет до совершеннолетия. В свое время Агайрон взял в жены дочь своего вассала из семьи, все женщины которой славились своей плодовитостью, но супруга едва не умерла родами и больше уже рожать не могла.
«Белое с золотом, белое с золотом…», — еще раз подумал граф, молча глядя на дочь. Можно ли рассчитывать на то, что после смерти Астрид король вновь женится на девице из той же семьи — племяннице покойной королевы? Церковь не запрещала Старшим Родам подобные браки, но согласится ли сам Ивеллион? На него нужно повлиять, несомненно, но если невеста будет и дальше напоминать черствый сухарь, то король едва ли польстится на столь пресное блюдо…
— Вы целыми днями сидите дома?
— Да, батюшка.
— Анна, почему вы ведете себя, как будто приняли обеты? У вас нет подруг, вы умеете ездить верхом, но не выезжаете, ни змеиного хвоста не понимаете в нарядах…
— Батюшка, у меня есть подруги. Катрин и Герда, — не поднимая глаз, проблеяла дочурка.
— Я говорю не об этих приживалках, — да уж, отличная компания для молодой девицы: две старых девы хорошо за тридцать! — а о девушках вашего возраста и положения. Вас недавно приглашали к герцогине Алларэ. Почему вы отказались?
— Я не отказалась…
— И то слава Сотворившим! Закажите себе новое платье, — сегодня же! — возьмите кого-то из своих общипанных куриц и завтра отправляйтесь к герцогине на обед! Может, у нее вы хоть чему-то научитесь…
— Слушаюсь, батюшка. Анна удалилась, а Агайрон так и остался смотреть на опустевшее кресло. Герцогиня, конечно, та еще гулящая кошка, но зато умна и красива, прекрасно одевается и умеет себя подать. Вокруг нее всегда увивается столичная молодежь, а ее с братом дом — самый изысканный и веселый во всей Собре. Едва ли Мио будет возиться с унылой Анной, но, может быть, хотя бы наблюдая за хозяйкой, дочурка чему-нибудь научится. И, конечно, нужно поговорить с королем. Невзначай, исподволь навести его на мысль…
Марта Брулен всю жизнь вставала затемно, и даже распухавшие с началом дождей суставы не заставляли ее провести в постели лишнее время. Спала она по старой привычке все в том же шерстяном платье, в каком и ходила днем, потому на одевание лишнего времени не требовалось, а жесткие рыжие волосы не путались и ночью. Баронесса накинула плащ, заправила волосы под капюшон, подтянула грубые вязаные чулки, пообещав себе заказать новые подвязки — как-нибудь, как руки дойдут, и вышла на стену. Она давно одевалась сама, а чужих рук, возивших по волосам гребнем, не терпела и в детстве. Жизнь ее давно была расписана по часам. Клепсидра роняла капли, отмеряя мгновение за мгновением, и на каждую отметку приходилось свое действие. Утренний час принадлежал только Марте и больше никому. Береговой ветер сдул с головы капюшон. Марта ухватилась за ворот плаща и оперлась на влажный холодный камень, глядя на море. Далеко на горизонте небо уже начинало разгораться первым огнем. Та же светящаяся кромка была повсюду, занимался рассвет. Сперва светлая полоса по краю горизонта казалась призрачной, почти неразличимой обманкой, смутно лиловеющей сквозь туман, а над головой небо оставалось чернильно-черным, ночным. Потом кольцо света стало набирать силу. Баронесса Брулен повернула голову вправо, туда, где воды залива на самом горизонте сходились с огандским берегом. На самом деле на рассвете различить, где кончается вода, а где начинается земля, было невозможно, но Марта знала береговую линию лучше линий на своих ладонях. Между Бруленом и Огандой лежат церковные земли, но их с западной стены не увидишь, нужно перейти на южную, хотя на что там смотреть? Об эту пору не видно даже серебряных шпилей, на фоне рассвета теряются все силуэты. Рассветное кольцо ширилось, делалось ярче. Стена света росла в высоту, набирала силу, подкрадывалась к темному еще пятну в зените, окружала его со всех сторон. Внизу замычала корова, закукарекал петух. Небо все светлело, пока над головой не остался последний островок темноты размером с шапочку-таблетку. Наконец, сдался и он, поглощенный розовато-лиловым сиянием. Теперь небо от горизонта до зенита полыхало всеми оттенками сирени и пурпура. Подсвеченные сверху полупрозрачные облака отливали алым, словно кто-то расплескал по небу дорогое вино.