Новиков-Прибой

А у младшего Силкина с этого момента забота появилась — наблюдать за своим скворцом. Видел он его не раз и в начале осени, когда птицы начали собираться в стаи.
 
«Это меня очень забавляло, — напишет потом в „Цусиме“ Новиков-Прибой. — Но какова же была моя радость, когда и на следующую весну он прилетел и поселился в той же скворечне. Только красная лента на его ноге поблекла. И мне казалось, что на этот раз он, блестяще-чёрный, с фиолетовым отливом, рассыпался брачными песнями перед своей пёстренькой подругой особенно красиво и весело.
 
Я вывел во двор отца и мать и, показывая на скворца, восторженно сказал:
 
— Смотрите! Вот он!
 
А потом задал вопрос:
 
— Как он нашёл дорогу обратно?
 
Отец, николаевский солдат, с седыми бакенбардами, покачав головою, изрёк:
 
— Не иначе как соображение есть, стало быть, птица умная.
 
А мать протянула своё:
 
— Это сам Бог указует птицам путь».
 
Но ни то ни другое толкование Алексею не понравилось. И остался этот вопрос для него надолго открытым. Волновал и тогда, когда, осуществив детскую мечту, стал он моряком бороздить моря и океаны. С кораблями всё было понятно: компас, карты, специально обученный штурман. А вот как птицы находят верный путь? Это было необъяснимо тогда с точки зрения разума. А душа подсказывала: путь к родным местам может быть трудным и неблизким, но всегда верным, с этого пути не собьёшься.
Ещё будучи подростком, начал Алёша Силкин охотничать. Ему нравилось, когда взрослые, ценившие его за расторопность и сметливость, брали его на охоту как равного. В друзьях у него, мальчишки, числились известные в округе охотники — старик Калитов и Никита Волков.
Старик Калитов, сказочник и песельник, много в своей жизни повидавший, вёл жизнь особенную, не как у других сельчан. На участке, который все считали непригодным, он умудрялся выращивать арбузы, а в небольшом ничейном пруду развёл карасей. Было у него старое шомпольное ружьё, скреплённое проволокой, — с ним и охотился на уток.
А Никита Волков, забросив своё хозяйство, ни о чём, кроме охоты, думать не хотел. Зато уж про неё, родимую, он знал всё.
Вот к этим двум, непохожим на всех остальных людям и тянулся Алёша. То с одним, то с другим увязывался он в окрестные леса не столько за дичью или зверем, сколько за яркими впечатлениями. Окружающий мир — прекрасный, разнообразный, загадочный — манил его к себе величием и тайнами. Ещё не умея сказать об этом, он всё больше ощущал необъяснимую и волнующую связь с природой, чувствовал себя её частью — и действительно был (и остался на всю жизнь) её умным и благодарным ребёнком.
Его притягивало всё красивое. Но не пойдёшь же в лес просто так, без дела, поглазеть — засмеют. Охота — другое дело. Охотник — это добытчик, почёт ему и уважение. А уж о том, что глаза не могли наглядеться на земную красоту, о том — молчок. И всё-таки на всю жизнь запомнился Алексею Новикову день, ознаменовавшийся первой охотничьей добычей.
 
«Весенней влажной ночью, — пишет А. Перегудов, — шёл Алёша лесом с ружьём, взятым у Волкова… Лес был глух, тёмен, казался таинственным и немного страшным. Над верхушками сосен мерцали зелёные звёзды, в чащах ельника белели пласты нестаявшего снега. В лесной глубине журчали невидимые ручьи, как будто вздыхали, жаловались на что-то…
 
Мальчик пришёл на место, где, по описанию охотников, должен быть глухариный ток, и долго стоял неподвижно, прислушиваясь к звукам уходящей ночи. И вдруг он услыхал „кляцканье“ глухаря. Как заколотилось сердце и задрожали руки, крепко сжимавшие старое шомпольное ружьё! Он начал подходить к глухарю „под песню“, как учил Волков, делал два-три быстрых скачка и останавливался раньше, чем глухарь прекращал свою короткую песню. Он уже слышал „скрежетание“, будто кто-то в тёмной хвое точил о сковороду нож. Занималась заря, и на бледно-жёлтом её фоне Алёша увидел глухаря. Лесной красавец, распустив хвост и крылья, ходил по корявой ветви сосны. Мальчик вскинул ружьё и выстрелил. А когда он возвращался домой с первым охотничьим трофеем, невиданно прекрасными казались и лес, и небо, и золотое солнце, всплывающее над шапками сосен…»
 
В год, когда Алексея должны были забрать на военную службу, умер отец, успевший наказать сыну служить верой и правдой царю-батюшке и, конечно, не подозревавший о том, что сын, став революционером, наказа отцовского не выполнит.
Оплакав мужа, отца и деда, погоревав, Мария Ивановна, Сильвестр со своей семьёй и Алексей снова принялись хозяйствовать, помня наставления Силантия Филипповича делать всё основательно и на совесть. Правда, младший его сынок в мыслях был уже далёк от тяжёлого и однообразного крестьянского быта: его всё больше и больше волновали мечты о предстоящих жизненных переменах. И грезились никогда им не виданные бескрайние морские просторы: богатое воображение расцвечивало всё новыми и новыми красками рассказ того лихого матроса, которого когда-то встретили они с матерью на пути из монастыря.
Алексею не жалко было расставаться с хозяйством: не был он к нему так привязан, как Сильвестр. Другую, не крестьянскую, судьбу свою чуял. Только мать было жалко. Особенно теперь, когда лишилась она мужа, опоры своей. Он ведь ей, сироте, на всю жизнь и отца и мать заменил.
Интересен сохранившийся с 1899 года документ, который выправила мать Алексея Новикова сразу после смерти мужа. Называется он «Вдовий вид» и гласит следующее: «Предъявительница сего солдатская вдова умершего 28 января 1899 года отставного фейерверкера Силантия Филиппова Новикова, поступившего в военную службу 3 января 1839 года и уволенного в отставку 15 октября 1862 года, Марья Ивановна Новикова действительно того самого звания. Приметами она: 60 лет от роду. Рост 2 арш. 4 вер., волосы на голове и бровях тёмно-русые, глаза серые, лицо чистое, особых примет не имеет. Дан сей вид за подписью, с приложением казённой печати 6 июля 1899 года».
«Особых примет не имеет…» И видится ясно картина: читает эту бумагу 22-летний крестьянский парень, удивлённо хмыкает и взглядывает серыми лучистыми глазами в такие же материнские: «Это ты-то у нас особых примет не имеешь?» И к брату старшему, заматеревшему, бородатому, отцу уже немалого к тому времени семейства: «Это наша-то маманя без примет особых? А то, что красавица? А умница? А мечтательница?» И смеётся — и хитро, и весело, и задорно. И крепко обнимает мать, которая сначала смущённо улыбается да отмахивается, а потом с горестным стоном припадает к сыновней груди: вот-вот забреют кровинушку в солдаты…
А он ведь, Алексей, чуть не женился перед тем, как на службу идти. Была у него зазноба, Евдокией звали. Готовился сватов засылать, да только заранее отговорила девку сердобольная мать: куда в такую семью идти, хозяйство большое, да детей у брата старшего мал мала меньше. Он, Сильвестр-то, и правит домом. Сам до работы горячий и всех заездил. Алексей не сегодня-завтра служить уйдёт… Нет и нет, другого жениха надо дожидаться…
Бывают странные сближенья… Почти 100 лет спустя дочь давно ушедшего из жизни писателя Новикова-Прибоя Ирина Алексеевна даст в газету объявление: ищет, кто в Москве шерсть прясть умеет. И нашлась женщина. В огромной Москве — одна. Во всяком случае, отозвалась — одна. Оказалась внучкой той самой Евдокии из Матвеевского…
  
НАЗВАЛСЯ ОХОТНИКОМ ПОЙТИ ВО ФЛОТ…
 
О том, как забирали в армию в России на излёте XIX века, как прощались с вольной жизнью деревенские парни, Новиков-Прибой рассказал в очерках «Как я призывался» и «Как мы гуляли в рекрутах» [5]. В одном из них автор даёт объёмную и выразительную картину жизни деревни в те осенние дни, когда наставала пора прощаться с молодыми ребятами, которым вот-вот предстояло отправиться на службу в армию:
 
«Носится, серебристо сверкая на солнце, паутина — признак наступающей осени. Желтеют на деревьях листья, блёкнут сады и огороды. Крестьянские избы с серыми соломенными крышами принимают более унылый вид. За селом, в отдалении, неторопливо вертятся крылья ветрянок, размалывая новый урожай. Ближе кое-где крутятся сизым дымом овины. На токах идёт молотьба, и далеко разносится ритмичный стук цепов. Крестьяне заняты последней уборкой — роются на картофельных полях, выбирают коноплю, снимают с огородов овощи. Даже подростки на работе. В селе малолюдно и тихо. Только дряхлые старики и старушки греются на солнце, да детвора возится в дорожной пыли — вперемежку с курами и поросятами.
 
Но вот откуда-то, с конца села, разлились звуки гармошки и смешались с пьяной, горластой песнью. Шатаясь, они идут в обнимку посредине улицы и жалобно, с надрывом поют:
 
 
 
Как солдатская дорожка
 
Вся слезами полита:
 
По ней ходят и гуляют
 
Молодые рекрута…
 
 
 
До призыва осталось ещё месяца два, а они уже гуляют. Так уж исстари повелось: заранее освобождать рекрутов от тяжёлой крестьянской работы. И ходят они из двора во двор, по родным и знакомым, пропивая последние гроши, добытые каторжным трудом. По мере того как приближается день призыва, растёт разгул. Пусть гуляют — впереди горе — тяжёлое солдатское житьё».