Я – пророк без Отечества. Личный дневник телепата Сталина
Нам с Леей было грустно, но мы любили друг друга, и нас ощутимо грела надежда – через несколько месяцев я вернусь и сделаю ей предложение. Это было мое решение и мое первейшее желание. А Лея заплакала.
– Ты не хочешь за меня замуж? – спросил я с нарочитой расстроенностью в голосе.
– Очень хочу!
– Так чего же ты плачешь, миленькая моя?
– А это от радости.
Мы долго-долго целовались, крепко прижимаясь друг к другу, словно пытаясь согреться в преддверии зимы и разлуки, прощались, прощались и никак не могли расстаться.
А ранним-ранним утром я сел в поезд и вышел в Гамбурге. Отсюда должен был отправиться пассажирский пароход «Ганза», следовавший в Бразилию, до города с волшебным названием Рио-де-Жанейро…
23 августа
Когда «Ганзу» спустили на воду, ее окрестили гордым именем «Дойчланд». Но после войны победители отняли у немцев все их великолепные лайнеры, вроде «Бисмарка» или «Императора», и «Ганза» осталась чуть ли не единственным пассажирским пароходом, используемым для увеселительных прогулок – круизов, как англичане говорят.
«Ганза» велика, как «Титаник», в ее каютах легко расселились две тысячи пассажиров. На палубах «Ганзы» все еще сохраняется былая роскошь, а больше всего мне нравится здешнее кафе – со стеклянным куполом в высоком потолке.
Правда, устроились мы с Леоном скромно, в каютках второго класса, но море и ветер для всех одинаковы.
Мой импресарио не дал мне спокойно отдохнуть, он договорился с капитаном насчет выступлений «самого Вольфа Мессинга, проездом в Рио-де-Жанейро», и тот отдал на вечер один из салонов. За неделю пути, когда вокруг лишь волны до горизонта, пассажиры изрядно соскучились, а посему не поскупились на билеты – салон был набит битком.
В принципе, и на меня, отвлекшегося на целую неделю от сцены, все окружающее повлияло благоприятно – обычная программа с угадыванием и чтением мыслей давалась легко, без напряжения. Наверное, надышался морского воздуха…
Я шутил, смеялся, импровизировал, «держал», что говорится, публику, и публика отвечала щедрыми аплодисментами.
На другой день пришлось давать уже два представления: пассажиры, побывавшие на выступлении, рассказали своим соседям, поленившимся сходить, и число моих поклонников резко увеличилось.
А два дня спустя, когда мы шли в тропиках, на судне случилось ЧП. Сперва я не понял, в чем дело, отчего поднялась такая суета, но Леон объяснил: произошло убийство.
Убили старую русскую графиню, занимавшую каюту первого класса. Видимо, старушке повезло оставить родину с ручной кладью, включая шкатулки с драгоценностями. Иначе проклинала бы большевиков, сидя в нетопленой парижской мансарде и подрабатывая консьержкой.
Не скажу, что ее смерть вызвала во мне чувство жалости. Нет.
Хотя к смерти я отношусь серьезно, и если это касается родственников или друзей, я обязательно поприсутствую на похоронах, уж таков мой обычай.
Но убийство графини… Я ее и не видел-то никогда и узнал о существовании сей почтенной дамы буквально час назад. Что я Гекубе, что мне Гекуба?
И вдруг сам капитан является ко мне в каюту, предлагая заняться расследованием убийства!
Вы же, мол, читаете мысли? Вот и докажите, что не зря едете на гастроли!
Сперва я хотел вежливо отказаться – дескать, я не детектив и не полицейский, а убийство – не игрушки, но тут в разговор вступил Леон и показал на листочке сумму, которую мне выплатят в случае раскрытия преступления.
Что мне оставалось делать? Отказаться? Чтобы орда моих «разоблачителей» взвыла радостно, получив на руки еще один козырь против меня? И я согласился…
* * *Каюта русской графини была просторна, и в ней упорно держался запах лаванды – вероятно, хозяйка перекладывала белье сушеными соцветиями.
– Все, что я узнал, – энергично сказал Леон, зябко потирая ладони, – мне рассказал судовой врач и внук графини.
– Она путешествовала с внуком? – удивился я.
– Да как сказать… – хмыкнул Кобак. – Дело в том, что внук этот – не совсем внук. Вернее, совсем не внук. Обыкновенный жиголо. Смазливый молодчик, которого наша старушка подцепила в Париже. Жослен Вальдес, просто Жожо. Графиня Стадницкая, кстати, была не таких уж и преклонных лет – едва седьмой десяток пошел.
– Так отчего же она скончалась? Пуля? Нож?
– Яд! Вернее, редкое снотворное. Графиня была строгих правил – она всегда ложилась без пятнадцати десять. В девять она принимала ванну, а в двадцать минут десятого горничная заносила ей чашку горячего, крепкого чая, куда добавляла буквально две-три капли снотворного зелья, лишь бы в дрёму потянуло. В половине десятого пани Стадницкая выходила из ванной, выпивала свой чай и ложилась – почитать перед сном. Ровно в десять ее посещал «внучек»…
– Пожелать спокойной ночи? – сострил я.
– Вроде того! Он-то и поднял тревогу, когда обнаружил графиню мертвой. Чай был выпит, но на дне чашки оставалось ложечки две густого настоя. Похоже, ливанули снотворного от души.
– Погоди, – задумался я. – Горничная приносила чай и уходила?
– Ну да.
– И графиня оставалась одна?
– Как перст. А-а! Я понял, к чему ты клонишь. Ключи от каюты имелись у самой графини, у горничной и у Жожо. Горничная – ее зовут Кати, вернее, Катя – и жиголо сидят в своих каютах. Запертые. Ключики у меня, капитан дал.
Я подумал и решил:
– Пошли тогда.
– К Кати?
– Понравилась? – сказал я ворчливо.
– Хорошенькая.
– Ладно, начнем с нее.
Катя, она же – Кати, оказалась действительно миловидной особой лет тридцати. Глаза у нее были красные – девушка плакала.
– Здравствуйте, пани, – поклонился я, тут же понимая, что Кати не разумеет по-польски. – Гутен таг, фроляйн.
С немецким у горничной обстояло все куда лучше, чем у меня самого.
– Скажите, Кати, вчера все происходило по обычному порядку?
– Да, господин Мессинг, – поспешно ответила Кати, – госпожа графиня очень не любила что-то менять в своей жизни и расписывала весь день буквально по минутам.
– Вы появились в каюте у графини тоже как обычно?
– Да.
– Дверь была закрыта?
– Да, конечно. Госпожа графиня всегда запиралась.
– Вы открыли дверь, подали чай… А лекарство? Оно было у вас с собой?
– Нет-нет! Это был какой-то редкий настой, то ли из Африки, то ли из этой самой Бразилии. Густой такой, чайного цвета. Он хранился в пузырьке с притертой пробкой. Я должна была набрать его пипеткой и капнуть в чай три капли.
– Именно три?
– А как когда. Мне не рекомендовалось заходить в ванную – госпожа графиня всегда мылась одна. Принося чай, я громко спрашивала ее, сколько капель добавить, и она отвечала – три или хватит двух.
– А бывало и больше?
– Редко. Если госпожа графиня хотела спать, то было нужно капнуть шесть или семь раз.
– Понятно. А на вкус он каков, этот настой?
– Госпожа графиня говорила, что он лишен вкуса. Терпкий только.
– Ага… Ну, в крепком чае терпкость не слишком чувствуется. Итак, Кати, вы оставили чай и ушли?
– Да.
– И заперли дверь?
– Конечно.
– Последний вопрос. О распорядке графини Стадницкой и о том, что она принимает на ночь, знал еще кто-либо, кроме вас и Жослена?
Горничная задумалась:
– Ну-у… Н-не знаю точно… Обычно госпожа графиня загорала на палубе или играла в преферанс. Однажды я прислуживала ей за игрой – подавала сельтерскую – и слышала разговор. Все говорили о лекарствах, перешли на успокаивающие капли, и госпожа графиня сказала тогда, что постоянно принимает средство племени бороро, как она выразилась, «в гомеопатических дозах».
– Хм. Вот как… – задумчиво проговорил я с видом знатока. – Ну, что ж, спасибо, Кати. И не тревожьтесь, вы ни в чем не виноваты.
Я говорил правду: ни единой нечистой мысли я не воспринял от Кати – это была честная, работящая девушка.
– Ох, – всхлипнула горничная, – ваши слова да к Богу в уши…