Фантомы

Дженни и Лиза вскочили с деревянной скамейки.
– Что случилось?
– Тссс! – прервала ее Дженни. – Слушай!
Но вокруг стояла все та же абсолютная тишина.
Ветер затих, как будто тоже испугался наступившей в городке темноты. Лес молчал, и ветви деревьев висели неподвижно, как старая одежда в шкафу.
«Слава богу, что хоть луна светит», – подумала Дженни.
С колотящимся вовсю сердцем она обернулась и принялась внимательно рассматривать все, что их окружало. Полицейский участок. Небольшое кафе. Магазинчики. Жилые дома.
Тени лежали на входных дверях всех домов, настолько густые тени, что было невозможно сказать, открыты эти двери или заперты – или именно в этот момент потихоньку открываются и выпускают на темные ночные улицы страшных, раздувшихся, каким-то дьявольским образом восставших мертвецов.
«Прекрати! – подумала Дженни. – Мертвецы не оживают».
Взгляд ее остановился на воротах крытого служебного проезда между полицейским участком и магазином сувениров. Проезд этот в точности напоминал тот мрачный узкий тоннель, что находился рядом с булочной Либерманов.
Не прячется ли что-нибудь и здесь тоже? И может быть, сейчас, когда погас свет, оно неумолимо подбирается там, внутри, поближе к воротам, готовясь выскочить прямо на темный тротуар?
Опять этот первобытный страх.
Это ощущение присутствия Зла.
Этот суеверный ужас.
– Пойдем, – сказала она Лизе.
– Куда?
– На улицу. Там на нас ничто не нападет…
– …так, что мы его даже не увидим, – докончила, сразу все поняв, Лиза.
Они вышли на самую середину освещенной лунным светом мостовой.
– Сколько еще до приезда полиции? – спросила Лиза.
– Минут пятнадцать-двадцать, не меньше.
В этот момент во всем городке внезапно зажегся свет. Яркий электрический поток ослепил их – и тут же снова настала темнота.
Дженни подняла револьвер – растерянно, не зная, в какую сторону его направить.
В горле у нее будто застрял сухой комок страха, рот мгновенно пересох.
Над всем Сноуфилдом пронесся вдруг громкий и ужасный, резкий и отвратительный вой.
Дженни и Лиза завопили от страха, резко обернулись, наткнувшись друг на друга, а затем принялись лихорадочно оглядываться по сторонам, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь во мраке, лишь чуть-чуть разбавленном лунным светом.
Опять наступила полная тишина.
Потом опять раздался такой же вой.
Снова тишина.
– Что это? – спросила Лиза.
– Пожарная сирена!
Звук раздался снова: короткое, разрывающее уши завывание, донесшееся с восточной стороны Сент-Мориц-уэй, оттуда, где располагалось депо добровольной пожарной дружины Сноуфилда.
Бам-м-м!
Дженни опять подскочила от неожиданности и обернулась.
Бам-м-м! Бам-м-м!
– Церковный колокол, – сказала Лиза.
– Это в католической церкви, в западной части Вейл-лэйн.
Колокол прозвонил еще раз, и его громкий, глубокий и скорбный звук отозвался дребезжанием стекол во всех темных окнах погруженной во мрак Скайлайн-роуд, во всех не видных сестрам окнах по всему мертвому городку.
– Чтобы звонил колокол, кто-то должен тянуть за канат, – проговорила Лиза. – А чтобы завыла сирена, надо нажать кнопку. Так что кто-то здесь есть, кроме нас с тобой.
Дженни ничего ей не ответила.
Снова подала голос сирена: взвыла и затихла, еще раз взвыла и затихла. Потом опять зазвонил колокол. Потом колокол и сирена зазвучали одновременно – и еще раз, еще и еще, как бы возвещая о пришествии кого-то чрезвычайно важного.
Ночной пейзаж в горах, по дороге на Сноуфилд, был выдержан исключительно в черных и серебристо-лунных тонах. Лес, чуть в отдалении от дороги, казался скоплением мрачных силуэтов и черных теней, среди которых в слабом лунном свете то здесь, то там не столько были видны, сколько угадывались белесые вкрапления листьев и иголок.
С этим пейзажем резко контрастировали кроваво-красные отблески вращающихся мигалок, установленных на крышах трех «Фордов», надписи и гербы на передних дверцах которых свидетельствовали об их принадлежности полицейскому департаменту округа Санта-Мира.
Вторую машину вел помощник шерифа Фрэнк Отри; на переднем сиденье рядом с ним, ссутулившись и сползая вниз, сидел Стю Уоргл.
Фрэнк Отри был строен, жилист, с аккуратно подстриженными темными волосами, в которых уже проглядывала седина. Черты его лица были четки и экономны, словно в тот день, когда Бог создавал генетическую линию Фрэнка, он не был расположен ничего тратить зря. Карие глаза под узкими, слегка изогнутыми бровями; узкий патрицианский нос; рот, не чересчур маленький, но и не слишком большой; небольшие уши, почти без мочек, плотно прижатые к голове. Усы Фрэнка были подстрижены и ухожены самым тщательнейшим образом.
Полицейскую форму он носил именно так, как предписывали правила: черные ботинки были начищены до зеркального блеска; складка на широких коричневых брюках заглажена, как бритва; кожаный пояс и кобура вычищены и блестели от ланолина; коричневая сорочка всегда свежая и накрахмаленная.
– Мать его, это же нечестно, – пробурчал Стю Уоргл.
– Командиру необязательно быть честным. Достаточно, чтобы он был прав, – ответил Фрэнк.
– Это какому еще командиру? – раздраженным, ворчливым тоном спросил Уоргл.
– Шерифу Хэммонду. Ты же о нем говоришь?
– Я его командиром не считаю.
– И тем не менее он командир, – возразил Фрэнк.
– Сукин он сын, – проворчал Уоргл. – Готов меня со свету сжить.
Фрэнк ничего не ответил.
До того как он пришел на работу в полицию округа, Фрэнк Отри был профессиональным армейским офицером. В возрасте сорока четырех лет, после двадцати пяти лет безупречной службы в армии, он вышел в отставку и вернулся в Санта-Миру – городок, в котором родился и вырос. Он намеревался открыть здесь какое-нибудь небольшое дело, чтобы подрабатывать к пенсии и просто чем-то заниматься, но так и не смог подыскать ничего подходящего. Постепенно он стал осознавать, что для него не имеет смысла и не кажется привлекательной никакая работа, где нет необходимости носить форму, командовать и подчиняться, нет элементов физического риска и ощущения того, что, выполняя ее, ты служишь обществу. Три года назад, в сорокашестилетнем возрасте, он поступил на работу в полицию и, несмотря на то, что здесь он был рядовым полицейским, а не майором, как в армии, с тех пор чувствовал себя счастливым.
Если точнее, то счастливым он себя чувствовал всегда, за исключением тех дней – обычно за месяц их набиралась неделя, – когда ему выпадало дежурить в паре со Стю Уорглом. Уоргл был невыносим. Фрэнк терпел его только потому, что оттачивал на нем свою способность сохранять хладнокровие и выдержку.
Уоргл был разгильдяем. Волосы у него нередко бывали грязные. Когда он брился, то всегда оставлял на лице островки невыбритой щетины. Форма на нем была вечно измятая, ботинки он вообще никогда не чистил. У него был слишком широкий зад, чересчур широкие бедра, и вообще весь он как-то неприятно расширялся книзу.
Уоргл был тупицей. У него начисто отсутствовало чувство юмора. Он ничего не читал, ничего не знал, однако всегда имел непоколебимую точку зрения по любым вопросам текущей политической и общественной жизни.
Уоргл был ничтожеством. В свои сорок пять лет он все еще ковырял в носу, не смущаясь ничьим присутствием. Он мог с апломбом рыгать, выпускать газы, издавать другие неприличные звуки.
Не меняя своей раскоряченной позы, Уоргл произнес:
– Мое дежурство заканчивается в десять часов. В десять, черт побери! И Хэммонд поступил нечестно, что потащил меня в этот Сноуфилд. А у меня там уже все было на мази.
Фрэнк не клюнул на крючок и не спросил, с кем там у Уоргла намечалось свидание. Сосредоточившись на дороге, он продолжал вести машину, искренне надеясь, что Уоргл не станет рассказывать, кто это у него там «был на мази».
– Официанточка из этого ресторана, «Для тех, кто торопится», – проговорил Уоргл. – Возможно, ты ее видел. Такая блондиночка. Зовут Беатриса. Там ее кличут Бо [5].