Что знает ночь?

Если бы ему не удалось найти соседку с ключом, у него оставалась только одна альтернатива – взлом. И он бы на это пошел.
Стоя спиной ко входной двери, Джон Кальвино почувствовал, что кто-то ждет его в одной из комнат, но это была ложная тревога. В других домах, где совершалось убийство, после того как тела уносили и заканчивали сбор улик, он обычно чувствовал чье-то присутствие, если возвращался один, чтобы в тишине и покое обдумать случившееся, но его подозрения никогда не подтверждались.
 
6
 
Гром больше не рокотал, барабанящий по крышам ливень сменился мелким дождем, шепоту которого не удавалось прорваться сквозь стены.
Согласно сведениям, хранящимся в офисе окружного эксперта по оценке недвижимого имущества, на первом этаже дома было шесть комнат, на втором – пять. Но у Джона, стоявшего в полутемной прихожей, складывалось впечатление, что дом больше, чем указывалось в документах. Может, этому способствовала царившая в доме тишина. Казалось, что за прихожей находятся огромные, переходящие одна в другую пещеры.
Высокие узкие окна по обе стороны двери, в принципе, пропускали достаточно света, но солнце уже садилось, а тяжелые облака добавляли темноты.
Джон ждал, пока глаза привыкнут к полумраку. Свет он собирался включить лишь в случае крайней необходимости.
Иногда последствия насилия вызывали у него такую тревогу, что он просто не мог работать. Впрочем, если один бандит избавлялся от другого, не поделив территорию, Джона это совершенно не трогало. Но расследование, связанное с убийством семьи, едва не доводило до ручки.
Он пришел сюда не как сотрудник отдела расследования убийств. По личному делу. То есть тени не должны были его тревожить. Тени успокаивали.
Сострадание и жалость скорее на пользу полицейскому детективу, чем во вред. В некоторых расследованиях, однако, избыток сочувствия вгоняет в депрессию и расхолаживает, вместо того чтобы мотивировать.
Несмотря на то что иногда Джон отождествлял себя с жертвами, он прежде всего оставался детективом. Выбрал эту работу не потому, что полагал ее романтической, и больших дивидендов она не приносила. Просто чувствовал, что обязан идти по этой тропе. Карьера стала для него насущной необходимостью; никакой альтернативы не существовало, ни в жизни, ни в мыслях.
Впереди, слева, в сером свете проступила арка, вероятно ведущая в гостиную. Вышел, окно над лестничной площадкой пропускало достаточно света для того, чтобы рассмотреть перила.
Скоро его привыкшие к темноте глаза распознали нижнюю стойку перил у основания лестницы. На нее он и повесил плащ.
Из внутреннего кармана пиджака спортивного покроя достал маленький светодиодный фонарик, но сразу включать не стал.
Он не считал, что делает что-то предосудительное, ставит под удар позицию обвинения. Слишком уж много народу тут побывало. Все улики, которые имели место быть, собрали, попортили или уничтожили.
На этот раз он искал нечто более эфемерное, более ускользающее: требовалась более острая интуиция, чем та, на которую он опирался в прочих расследованиях, какое-то откровение, просветление, знак свыше, чтобы подтвердить или опровергнуть его догадку, что семья Лукасов стала первой из четырех, которым предстояло погибнуть.
Темным коридором Джон прошел на кухню. Дверь вместе с дверной коробкой убрали, чтобы обеспечить проезд инвалидному креслу. Занавески из полупрозрачного материала задерживали часть и без того слабого света.
Запах чего-то прокисшего остановил его, едва он переступил порог.
Луч фонарика высветил инвалидное кресло около центральной стойки, то самое, в котором мать Билли умерла после того, как сынок всадил ей в шею нож.
На полу у холодильника в свете фонаря обнаружился и источник запаха. Кварта разлитого молока смешалась с кровью матери и желто-пурпурным пятном запеклась на полу. Пятно поблескивало, до сих пор не высохнув полностью.
Согласно признанию Билли его мать пыталась закричать, но ей удалось только захрипеть. Не сумела она ни позвать на помощь кого-нибудь из членов семьи, ни предупредить их об опасности.
И Джон услышал эти звуки, будто записанные стенами, представил себе мысленным ухом, но они звучали для него так же реально, как раскат грома или голос жены, встречающей его дома.
Сандра Лукас пострадала в автомобильной аварии. Она не просто освоилась с новыми обстоятельствами, но вызвалась помогать тем, кто оказался в таком же положении. Произносила речи, подчеркивая важность семьи и поддержки, которую мог оказать супруг. Акцентировала внимание и на том, что инвалид, демонстрируя силу духа и мужества, служит отличным примером для детей.
Она умерла от потери крови, но при этом и утонула: легкие залила собственная кровь.
Зеленые цифры электронных часов над духовкой показывали правильное время. И тут неожиданно числа замигали, переключившись на полдень или полночь.
Может, на мгновение прервалась подача электроэнергии и теперь часы требовалось установить заново? Он не включал свет в доме, поэтому не мог сказать, прекращалась подача электроэнергии или нет.
Он смотрел на мигающие цифры. Смотрел и думал. Вроде бы усилился и неприятный запах.
Попятившись от запаха, но пройдя не весь путь из прошлого в настоящее, Джон направился в кабинет. Здесь Роберта Лукаса убили молотком, когда он подписывал счета.
Стол Роберта стоял у дальней стены, перед окном, чтобы он, оторвавшись от работы, мог любоваться тремя березами, которые росли во дворе. То есть за столом он сидел спиной к двери.
Темнота отползла от луча фонарика, и на столе появился коллаж: конверты, счета, лист марок, измазанные чем-то когда-то ярко-красным, а теперь темно-красным, и ржавым, и пурпурным.
Мысленное ухо Джона Кальвино не услышало предсмертных криков Роберта, вероятно потому, что после первого удара тот потерял сознание, прежде чем с губ сорвался хоть один звук.
Фонарик нашел заляпанную ручку, стоящую на белой мраморной подставке, подоконник с застывшими лужицами крови, пятна на занавесках. Эти брызги крови едва не вызвали крик, пронзительный вопль, рвущийся из груди Джона, но он не имел бы никакого отношения к жертве, выразил бы только его, Джона, моральное отвращение.
Выходя из кабинета в коридор, он вроде бы услышал перезвон крошечных колокольчиков, неприветливый серебряный звук, длившийся с мгновение. И застыл, насколько могло застыть живое существо.
Даже луч фонарика замер на паркетном полу.
Стеклянные панели длинных высоких окон по обе стороны двери стали такими же темными, как разделяющие их деревянные горбыльки. Солнце уже зашло, спрятавшись за грозовыми облаками.
Джон не мог гарантировать, что действительно слышал перезвон колокольчиков. Этот звук могла услужливо подсунуть память из далекого, отстоящего на двадцать лет прошлого.
Он прошел в гостиную, откуда мог донестись перезвон. Двухстворчатую дверь – ее добавили к арке после случившегося с Сандрой инцидента, когда переделывали гостиную в спальню на первом этаже, – он нашел широко распахнутой. Постель аккуратно разобрали, но Сандра умерла до того, как улеглась в нее. Никто, с колокольчиками или без, его здесь не поджидал.
Джон не проявил интереса к оставшимся комнатам первого этажа. В них никого не убили. Ступени не скрипели. На лестничной площадке он остановился, чтобы собраться с духом.
Худшее могло ждать на втором этаже. Мать и отец умерли быстро. Но наверху бабушка и сестра боролись и страдали. Он мог услышать их крики.
На стене лестничной площадки висела репродукция картины Джона Сингера Сарджента [2] «Гвоздика, лилия, лилия и роза». Две очаровательные маленькие девочки в белых платьях зажигали китайские фонарики под высокими лилиями в сумерках английского сада.
Возможно, самая очаровательная картина всего девятнадцатого столетия, она всегда вызывала у Джона улыбку, если он натыкался на нее в книгах по искусству. На этот раз он не улыбнулся.