Патриот. Жестокий роман о национальной идее

 
Железный дровосек
Первый номер интернет-газеты «Око» родился спустя три с половиной недели после вещего сна. Вопреки опасениям Геры все прошло на удивление гладко: ленты новостных агентств на полминуты раньше, чем к конкурентам, попадали в центр обработки информации на первом этаже «яйца», где их быстро фильтровали, придавали той или иной особо важной новости аналитический вид, и она мгновенно появлялась на экране. Никаких денег за новости при этом Гера никому не платил. Все, решил Рогачев, вызвав к себе Таню и продиктовав ей список нужных для деятельности Гериной конторы контактов.
– Так и скажите, что это лично мое распоряжение, а если кто станет артачиться, то сразу докладывайте мне. С властью делиться надо, на то она и власть. Без нас не было бы и всех этих долбаных продюсеров, ньюсмейкеров и паразитов-обозревателей, которые ни хрена не делают, а только многозначительно кряхтят в эфире, да еще и норовят по мне проехаться. Так что пускай поработают немного для государства, в данном случае для Кленовского, от них, блядей, не убудет.
Таня старательно записывала в блокнот слова своего шефа, которого она с каждым днем отчего-то все больше и больше боялась. Рогачев и впрямь очень сильно изменился с тех пор, как впервые переступил порог новой для него чиновничьей жизни. В своей прежней сущности вассального олигарха, совладельца «Юксона», Рогачев был, по его собственному выражению, «свободолюбивым деспотом». Он, с виду добродушный крепыш с белозубой улыбкой и крепкой походкой теннисиста, внутри чертогов «Юксона» становился настоящим держимордой, четко разделявшим работавших на него людей на «планктон» и «актив». Герман, разумеется, всегда входил в «актив»: немногочисленный клуб топ-менеджеров, которым дозволялось очень многое, и никакого прессинга со стороны Рогачева на себе не ощущал, а рядовые служаки при виде проходящего и придирчиво осматривающего все до последних деталей Рогачева начинали трястись, словно их колотил озноб. Говорят, что некоторые не могли сдержать природной слабости мочевого пузыря, ну и… Подобную репутацию Рогачев заслужил из-за своей строгости, которую проявлял не часто, но уж если проявлял, то человек, попадавший «под раздачу», мог быть не просто уволен. Случалось так, что неугодного находили в лесополосе с дыркой в затылке, а кто-то вообще бесследно исчезал. Кто знает, быть может, и не было этого, но слухи, тщательно насаждаемые в коллективе штатными стукачами-осведомителями, обрастали массой ужасающих подробностей, и «планктон» боялся, меняя свой цвет от здорового красного к мертвенно-синему. Критика руководства в «Юксоне» в виде задушевных бесед сотрудников на тему «Ой, а у Бори жена-то какая невзрачная» или «А Рогачев опять себе новый самолет заказал» также отслеживалась стукачами, и в личном деле незадачливого сплетника появлялась «отметочка». Три таких «отметочки», и человек, придя утром на работу, находил на своем столе «заявление об увольнении по собственному», отпечатанное уже быстрой рукой кадровички, где внизу была лишь пустая строка для подписи. Дисциплина в «Юксоне» была железной: все держали язык за зубами, боялись и… любили своих хозяев. Этот всеобщий «стокгольмский синдром» по большей части можно объяснить отличными компенсациями, которые получал «планктон», не говоря уже про «актив», ежемесячно. С такими зарплатами и дисциплиной коллектив «Юксона» очень скоро очистился от случайных людей и к моменту заточения неудавшегося президента Бори в тюремный замок представлял собой, по выражению Петра Рогачева, «терракотовую армию императора».
Здесь, в Кремле, где сам воздух пропах кроваво-аппаратной интригой, Рогачев ни одного дня не ощущал себя «своим». Медлительность, с которой здесь принимались решения, косность и откровенная тупость некоторых кремлевских бонз откровенно бесили его. Каждое утро он с закрытыми глазами проходил по полутемным, пустым коридорам кремлевского офиса, получившего у Рогачева прозвище «болото», лишь бы не видеть этой удручающей картины сытной спячки своих новых «коллег». Особенно Рогачева раздражало то, что теперь и сам он, и все обитатели здания, выстроенного за Кремлевской стеной в стиле классицизма, относились к «активу» и высказать какому-нибудь Ивану Филлиповичу, что он в своей высшей степени идиотизма превзошел все, что только есть в этом мире абсурдного, Рогачев не мог. Не имел права. Но то, что не высказывается вслух, невольно говорится глазами, жестами, выдается поведением, и люди, против которых направлено это через край переливающееся негодование, чувствуют его, как чувствуют животные близкую грозу.
Злоба, как и вода, и все, что течет подобно воде, всегда найдет место для прорыва, и Петр Рогачев использовал весь этот нерастраченный потенциал ненависти против тех, за кем поставлен был наблюдать. И очень быстро еще вчера думающие, что могут писать о чем угодно и как угодно, журналисты ощутили на своих тонких шеях его крепкую, сухую хватку. Под запретом оказалось все, что имело отношение к власти, все из разряда того, что называется у пернатых братьев-журналистов «копнуть по-серьезному». Сперва это легкомысленное племя с издевкой и иронией отнеслось к новому «партейному» идеологу, но после того как в течение очень короткого срока Рогачев провел на ключевые должности в главных изданиях страны верных ему людей, наплевавших на присягу журналиста и променявших свободу слова на собственную финансовую свободу, пишущее племя уяснило для себя, что новый «папа» – man весьма крутого нрава и выступать против него значит выступать против линии президента. А выступать против линии президента – это, друзья мои, дело тухлое, и, кроме неприятностей, ничего иного от него ждать не приходится. Одна за другой «оппозиционные» газеты становились ручными, а так как тема критики существующего строя выпала из обоймы разрешенных тем, то озлобленные журналисты принялись с горечью сгущать краски. И появились в уважаемых когда-то газетах и на уважаемых когда-то телеканалах полосы и часы уголовной чернухи в самой разнообразной огранке: от документальных кадров с расчлененными прокисшими трупами до сериалов со скалящимися гнилозубыми зэками и гасящими их конкурентами из ОПГ МВД.
Последним символом отмирающей и уже почти скончавшейся свободы слова оставалась телевизионная программа, в которой весьма правдиво и доходчиво забавные куклы, здорово смахивающие на политиков и чиновничество, были показаны в своей естественной, кукольной среде. Каждый раз, когда передача выходила в эфир, Рогачев скрипел зубами так, словно пытался стереть их в порошок, но был вынужден терпеть весь этот кукольный балаганчик, так как, по слухам, президенту он нравился. Просто президент с детства любил кукольный театр до такой степени, что мечтал стать его директором. Его мечта осуществилась, ведь когда непрерывно чего-то очень хочешь с самого детства, то это почти всегда сбывается.
И лишь когда руководство и сценаристы телевизионного кукольного балаганчика, перейдя все мыслимые и немыслимые грани, показали на всю страну программу по мотивам сказки Гофмана «Крошка Цахес», где роль Цахеса исполнил кукольный персонаж, до степени смешения похожий на… о, ужас! – на первое лицо государства, лишь когда со стороны сочинской резиденции подул холодный ветерок недовольной реакции, а генерал Петя, имевший в челяди главы страны столько же осведомителей, сколько и было этой самой челяди, посреди ночи позвонил Рогачеву домой и сообщил ему, что, видимо, «пора этих кукловодов угондошить», лишь тогда Петр Рогачев вызвал прямо к себе, в Серебряный Бор, нескольких человек из числа крепких «газовиков». И после короткого совещания, длившегося всего минут двадцать, не больше, и закончившегося около четырех часов утра, телекомпанию, последнюю, которая еще хоть как-то старалась выдавать в эфир интересные и, главное, умные программы, решено было «переподчинить». Тираж утренних газет тогда немного задержался, и новость о переподчинении была на всех первых полосах. И все стало спокойно: никаких кукол, никаких мыслей, только сериалы со стрельбой и плоскими репликами главных героев, проплаченные наличными сюжеты о гомосексуалистах, подавшихся в писатели, и «новости с полей» в стиле «боже, царя храни».