Вероломство

Но теперь ей не шесть лет.
— Я обещала детям, что мы пойдем за цветами, — сказала она, овладев собой. — Они ждут.
Уже выходя из кухни, она услышала за спиной голос Томаса:
— Абигейл, этот человек — не Кэри Грант. Это вор, которому все мало, который набил карманы чужим добром и довел прекрасную женщину до самоубийства.
Абигейл обернулась и высокомерно посмотрела на Томаса.
— Я полностью согласна с тобой.
Покачав головой, Томас поднялся из-за стола. Он был высок, худощав, угловат, а его прямые, густые волосы являли смесь темно-каштанового цвета, отливающего хной, и седины. Скупейший из знаменитых своею расчетливостью Блэкбернов, он надел на себя старье: свитер, помнящий еще его студенческие годы в Гарварде, и расставленные брюки с бесстыдно виднеющимися старыми швами.
— Я никогда бы не осмелился судить тебя, — мягко проговорил он, — и, надеюсь, ты знаешь это.
Абигейл с трудом удержалась от недоверчивой усмешки.
— Томас, ты ведь Блэкберн, а судить всех и вся в обычае Блэкбернов.
Он поморщился, но в его голубых глазах мелькнули озорные искорки.
— Ты хочешь сказать, будто я старый ворчун?
Она улыбнулась, впервые за это утро:
— Не такой уж старый. Просто ты не скрываешь своего отношения к людям. Ты лучше многих. Будь как дома, я скоро вернусь.
К ее удивлению и облегчению, Томас отпустил ее, не сказав больше ни слова.
И в лучшие дни она не сочла бы за удовольствие сопровождать на прогулку непоседливую стайку детей, но они быстро занялись сбором всех цветов, какие попадались им на глаза. Предоставив их самим себе, она бросила вялые попытки искать полевые цветы среди сорной травы и плюхнулась на сухое разнотравье. Горячее солнце, несравненная синь средиземноморского неба, ароматы трав, цветов, цитрусовых и моря, наполнившие воздух, заставили ее забыть тревоги, отключиться. За небольшим лугом: и рощей олив виднелась черепичная крыша непритязательного каменного сельского дома, построенного в восемнадцатом веке. С раннего детства она проводила в нем каждое лето. Здесь она чувствовала себя дома больше, чем в Бостоне, поскольку на Ривьере могла остаться наедине с собой. С ней жили ее сын с няней, но не было Бенджамина, не нависала тяжким грузом необходимость вести себя как хорошо воспитанная представительница бостонских Вайтейкеров, что, быть может, тешило окружающих, но было невыносимо для нее самой.
Интерес к собиранию цветов угас в детях быстрее, чем она рассчитывала, но ее племянник Джед — самый старший, ему было девять — затеял игру в салки. Квентин вступил в игру неохотно, потому что, как подозревала его мать, боялся, что девочки победят его. Квентину исполнилось семь, это был крепкий светловолосый мальчик, тихоня, вечно о чем-то мечтающий и испытывающий разочарование оттого, что мечты не всегда становятся явью. Игра в салки как раз и была открытым, грубым противостоянием, какого он старался избегать. Папин сынок, подумала Абигейл с неприязнью, хотя в последнее время начала чувствовать к сыну какую-то особую привязанность. Однако даже Квентину нечего было предъявить против сильной воли своего кузена Джеда.
«Вот разыгрались», — подумала Абигейл и придвинула к себе корзинку. Не хватает еще, чтобы ее опрокинули. Дело не в цветах этих сорных, просто неохота объясняться, почему на дне корзинки под бязевой тряпицей спрятан автоматический пистолет двадцать пятого калибра.
— Bon matin, ma belle[1].
Она не слышала, как он приблизился. Абигейл развернулась, но он спрятался за узловатым стволом оливы, чтобы дети не заметили его. Игра у них уже вышла из-под контроля. Шестилетняя дочка Куанг Тая, прелестная крошка Там, успела осалить двоих мальчиков и теперь, забывшись от радости, дразнила их на смеси английского, французского и вьетнамского. Джед заявил, что он возьмет свое, когда они начнут все снова, а Квентин, раздосадованный неудачей, обвинял Там в нечестности. Но той все было нипочем. Джед оставался нейтральным в ссоре Там и Квентина, но потом они оба накинулись на него. Четырехлетняя Ребекка Блэкберн в восторге кидалась травой в троих старших детей, смелея на глазах, пока те наконец не обратили на нее внимание.
— А меня не сможете поймать, — ликуя, закричала она, когда мальчики и Там погнались за ней.
Абигейл отдала должное храбрости этой голубоглазой, как и все Блэкберны, девочке с каштановыми волосами. Хотя, впрочем, пройдет лет тридцать, и она станет такой же ханжой, как ее дед.
К счастью, в этот момент на краю луга появился отец Там. Он позвал и увел с собой четверых сорванцов. Абигейл обещала догнать их. Она не выпускала из рук корзинку с цветами, необычно тяжелую из-за пистолета.
— Можешь выйти, Жан-Поль, — сказала она.
Он упругой походкой вышел из-за дерева, сел рядом с ней на корточки и опустил в корзину маргаритку. Абигейл постаралась ничем не выдать приступ желания, которое охватывало ее всякий раз при встрече с Жаном-Полем. Ей всегда его не хватало, она не могла насытиться им. Когда они занимались любовью, ей хотелось его все больше и больше. Даже после ночи любви она просыпалась, сгорая от желания. Он мог тысячу раз повторять, что любит ее, а она заставляла повторять еще и еще — и не верила его словам. Жану-Полю, одному из самых известных людей во Франции, было двадцать четыре года. А она — тридцатилетняя замужняя женщина со следами увядания на груди и на животе.
Ее страшила мысль потерять его.
Абигейл рассматривала выгоревшие волоски у него на руке. Какой он красивый. Самонадеянный. Смуглый, поджарый, жилистый, точеный, с карими глазами необыкновенной глубины, мягкими, удивительно ранимыми — и проницательными. А других и быть не могло. Жан-Поль был не боящимся опасности автогонщиком, обладателем Гран-При, желанным для многих женщин мужчиной, источающим щедрую, неиссякаемую сексуальность. Какую бы женщину он ни пожелал — ни одна перед ним не устояла бы. А он выбрал Абигейл. Она никогда не строила иллюзий, что их связь станет сколько-нибудь продолжительной, но дала себе слово по крайней мере лишить его удовольствия бросить ее первым. Он накрутил на палец выбившуюся за ухом прядь ее волос, потом провел двумя пальцами по линии ее подбородка.
— Этой ночью мне так не хватало тебя...
— Жан-Поль... — Одно его слово, и она стянула бы с себя одежду и стала бы любить его прямо здесь, в траве под оливой. И плевать на детей, на телохранителя, на Томаса Блэкберна и на будущее. Абигейл облизала пересохшие губы и, полузакрыв глаза, посмотрела на любовника, присевшего в тени, подставив спину жаркому утреннему солнцу. — Видел сегодняшние газеты?
Он кивнул и сел на траву.
— Поэтому я и позвала тебя. — Голос ее вибрировал. Она этого терпеть не могла. Прочистив горло, она продолжила, стараясь смотреть в сторону. — Вчера вечером я стала последней жертвой Кота. Я играла в рулетку, на мне был браслет с бриллиантами и жемчугом от Тиффани ...
Он болезненно поморщился:
— Ma belle...
— Нет, дай мне закончить. Браслет этот подарил мне муж к пятой годовщине нашей свадьбы. На нем есть дарственная надпись. Полиция... — Горло у нее настолько пересохло и сжалось, что она почувствовала, как задыхается. — Я дала полиции точное описание.
Жан-Поль воспринял ее слова без видимого удивления и тревоги.
— Что еще ты дала полиции?
Абигейл помешкала, потом сказала:
— Достаточно.
Он отвернулся от нее, и его мягкие глаза оказались в тени.
— Они отправились к тебе домой, Жан-Поль. Думаю, они уже там и нашли мой браслет...
— Ты использовала ключ, который я тебе дал?
— Да. Этой ночью, когда ты спал.
Он опять перевел на нее взгляд, оценивая ее с настороженностью и вниманием одного из лучших автогонщиков мира. На этот раз любовь к острым ощущениям завела его слишком далеко.
— Я не виню тебя, — продолжала Абигейл, полностью взяв себя в руки. — И ты меня, пожалуйста, не вини. Примем друг друга такими, каковы мы на самом деле. Я должна была сделать это, Жан-Поль. Мне вовсе не хочется, чтобы ты попал в тюрьму. Я могу себе представить, как ужасно будет давать свидетельские показания против тебя в суде. У меня муж и сын, которые должны уважать меня. Я не позволю Коту разрушить мою жизнь.