Вероломство

Поставив будильник на четыре утра, Май положила его под подушку, чтобы никто не услышал трезвона, а когда он зазвенел, у самой чуть сердце в пятки не ушло. В доме было холодно, по углам затаились странные тени. Уэсли Слоан и Джулия не держали домашних животных, так что ни собака не затявкает, ни кошка не выскочит из темноты. Май надела бы халат и тапочки, но отец забыл их положить, когда собирал сумку, в чем она должна винить, как он правильно заметил, только себя.
Первой комнатой, какую она обследовала, была гостиная с впечатляющим видом на Сан-францисскую гавань, поблескивавшую в предрассветном тумане.
Ничего.
Столовая оказалась столь же бесплодной. На дне стакана она нашла десятицентовик. Здесь не как дома, где отец всегда оставлял десяти-двадцатидолларовые банкноты и мелочь. Но Май ни разу не взяла ни цента. Ей не приходило в голову красть у собственного отца; хватало карманных денег и того, что она иногда зарабатывала.
Отец звонил ей из Бостона.
— Привет, — сказал он. — Ну как, дедушка кормит тебя шоколадом и разрешает играть с компьютером?
Май ответила: да, кормит, да, разрешает, но ей хотелось бы быть с ним в Бостоне.
— Откуда ты звонишь? — спросила она.
Отец не сказал, где остановился. Ему просто хотелось убедиться, что с ней все в порядке, только и всего.
— Можешь дуться сколько влезет, — прибавил он под конец, — от этого не умирают.
Интересно, если бы мама была жива, неужели отец все равно поступал бы с ней по-свински?
Дрожа, Май прошла в кабинет деда, не такую большую комнату, как остальные в этом доме, но все равно громадную, особенно по сравнению с их домами на Рашн-Хилл. Из кабинета открывался вид на сад, — волшебный, экзотический при свете солнца, а сейчас темный и загадочный. Май приступила к поискам, проверила все ящики письменного стола, стаканы с карандашами, скоросшивателями, папки, — все, где могли оказаться наличные.
И очередь дошла до гладкой деревянной груши, разнимавшейся посередине. Внутри оказалось пять стодолларовых банкнот.
А Май надеялась самое большое на пятьдесят-сто долларов.
Издав приглушенный возглас победы, она заграбастала все деньги.
Но как потом вернуть пятьсот долларов? У нее есть сбережения — она откладывала на колледж. Можно подработать, посидеть с соседскими детьми, но не пятьсот же долларов! К совершеннолетию она получит страховку, однако ясно, что ни дед, ни отец не станут ждать так долго.
Лучше взять только двести.
Остальные триста она положила на прежнее место, соединила половинки груши и вернулась в комнату. Довольная, при деньгах, она нырнула под теплое одеяло.
  ГЛАВА 18  
Квентин Рид заканчивал пятимильную пробежку по остывшим за ночь тропинкам среди лужаек поместья Вайтейкеров на Марблхед-Нек, севернее Бостона. Здесь он провел ночь, один. Построенный в двадцатые годы, этот колоссальный, серый, точно океанская волна, деревянный дом вызывал неприкрытое отвращение у Абигейл, которая считала его непрактичным и показушным — как и своего деда, построившего этот дом. Шестьдесят лет назад Вайтейкеры уже не делали деньги, как в предшествующие два столетия, а заняли позицию, господствовавшую среди бостонской знати. Позиция эта заключалась в том, что сохранять состояния — благоразумно и прилично, а создавать их — недостойно, хотя еще на рубеже веков никто этим не гнушался. Такая политика привела к застою в бостонской экономике первой половины двадцатого века, пока в конце пятидесятых годов доверие к ней не оказалось подорвано. Именно тогда Бенджамин Рид на деньги Вайтейкеров и основал компанию «Вайтейкер и Рид».
К моменту его гибели в 1963 году даже Абигейл пришла к выводу, что делать деньги не позор. Она приняла руководство молодой компанией, добившись результатов, каких не мог предвидеть покойный Бенджамин. В семидесятые она перестроила дом на Марблхед-Нек, но продолжала жить в уютном особняке на Бикон-Хилл и в хижине на Ривьере. Квентин не впадал ни в ту, ни в другую крайность по поводу этого дома: важно, что особняк стоит на возвышенном месте, выступающем в океан, и это главное. Джейн временно жила отдельно в их доме на взморье, ожидая разрешения семейных проблем. Вчера они вместе обедали.
— Тебе пора восстать против матери, — поучала его Джейн. — Квентин, тебе уже тридцать семь. Ты заслуживаешь большего, нежели подписывать распоряжения Абигейл. Неужели ты не понимаешь? Она зауважает тебя куда сильней, если ты перестанешь во всем ей уступать и начнешь хоть изредка спорить. Я люблю тебя за скромность, сдержанность, чуткость, но только в том случае, когда это качества, сопутствующие силе, а не слабости. Пришло время, чтобы и она поняла это. То, что она деловая женщина и глава крупной корпорации, еще не означает, что ей нравится упиваться властью. Думаю, на самом деле она придерживается весьма старомодных воззрений. В глубине души твоя мать хочет, чтобы над ней главенствовал мужчина.
У Квентина не нашлось контраргументов. Может быть, он скромен, может быть, чуток. Люди так говорят, ну и что? Он слаб, как отец. Вот мама сильная. Джейн ее просто недопонимает: Абигейл Рид никогда не допустит, чтобы кто-то над ней главенствовал. Ее уважают за непогрешимость, честность, благородство, деловую хватку и прозорливость. Квентин ей не соперник.
Газон резко обрывался каменистым уступом, нависавшим над скалистым берегом. Квентин подошел к самому краю и посмотрел вниз, словно с высоты пятиэтажного дома. Начинался прилив, и вода бушевала на крупных камнях, пенилась, клокотала. Ветер Атлантики обдувал разгоряченное после бега лицо, развевал влажные волосы, но Квентин не замечал холода. Как страшно оказаться среди пенных бурунов! Ведь он такой слабый пловец. Но даже если бы его прибило к какой-нибудь суше, вряд ли бы он долго протянул. И прилив увлек бы его за собой.
Квентин содрогнулся от страшных мыслей. Надо срочно взять себя в руки.
Прошлой ночью ему снилась Там. Впервые за много лет. Он видел ее как наяву. Каждая черточка запечатлелась так ясно. Блестящие черные волосы рассыпались по плечам, когда она оборачивалась к нему с белозубой улыбкой. Лицо нежное и несказанно прекрасное. Искристые черные глаза и маленький чувственный рот. Она почти не пользовалась косметикой и выглядела словно красивая девочка. Квентин без устали кадил ей фимиам. Она обзывала его расистом, американской свиньей, а он соглашался и оправдывался, расхваливая ее ум и самостоятельность. Заканчивалось это обычно в постели, где она проявляла себя искусной, опытной любовницей. Весьма взрослой.
«Я не могу жить без тебя», — повторял он ей много раз.
Проснулся Квентин весь в поту, разбитый, с этой же фразой на устах. И долго еще ему казалось, что он чувствует легкий аромат ее дорогих духов. Она никогда не говорила, что это за духи, — это секрет, говорила она. Квентину не нравилась ее чисто вьетнамская склонность к загадкам и тайнам.
Утренняя пробежка оказала волшебное расслабляющее воздействие. Утром он позвонил секретарше и предупредил, что будет позже, но теперь подумывал о том, чтобы вовсе не ехать в город. Можно остаться здесь, пройтись вдоль скалистого берега. Камни скользкие от сырости, надо быть осторожным.
 Или не надо? 
Он горько усмехнулся. Это будет трагической случайностью, не так ли? Станет ли тосковать по нему мать, или, упиваясь всеобщим вниманием, позабудет печаль? Сначала молодая вдова, теперь безутешная мать.
— Господи, — пробормотал Квентин, стараясь отогнать мрачные мысли.
Он быстро зашагал к дому. Влажные кроссовки хлюпали на каждом шагу. К ногам прилипли мокрые травинки. Он вспомнил, как когда-то мечтал жить здесь с Там, хотел, чтобы огромный дом наполнился детьми. Квентин шагал по напитанной влагой лужайке и почти наяву видел, как они бегут к нему навстречу и кричат «Папа, папа!», а он берет их в охапку.
Почему Там вдруг разлюбила его? Почему она не смогла простить?