Зачарованный киллер-2
Барсуки, как известно, несмотря на толщину и спокойный нрав, зверьки довольно своеобразные. Если в клетке найдется хотя бы небольшое отверстие, в которое и мышь–то не пролезет, барсук в него просочится — прошла бы голова. А голова у него узкая, маленькая. На воле барсук строит под землей гигантский город с многочисленными переходами, десятками запасных выходов, складскими и жилыми помещениями. У него есть даже «парадная зала», а когда дети отделяются от родоначальника, они совместно строят смежную нору с залом и прочими «комнатами».
Барсук — прекрасный охотник, он всеяден и с одинаковым удовольствием лакомится растительной и скоромной пищей. При встрече с собакой он может вступить в бой.
Я как–то поручил одному рабочему покрасить стены в зоовагончике с мелкими животными: дикими котами, енотами, белочками и барсуком. В помощь дал второго рабочего — страховать. Работа простая: перегоняешь в пересадную ящик–клетку зверька, красишь, а когда высохнет, выпускаешь его и повторяешь процедуру со следующим. Нитроэмаль сохнет быстро, и я полагал, что до обеда они управятся.
Они управились раньше — через час старшего рабочего увезли в больницу, где он провалялся два месяца с серьезными и глубокими ранами на ногах до бедер. И на руках, которыми он пытался защищаться. Дело в том, что, перегоняя барсука, медлительного в обычное время, он выпустил его в коридорчик позади вольеров. Пытаясь исправить оплошность, поскользнулся и разлил ведро с краской. Краска облила барсука, который пока намеревался только порезвиться, а если удастся — улизнуть на волю. Барсук глубоко возмутился и цапнул обидчика за ногу. Тот поскользнулся вторично упал на разлитой краске, уронил очки и не придумал ничего лучше, чем попытаться их поднять. На дикий крик сбежались рабочие, с трудом отогнали барсука, изображавшего из себя если не бульдога, то, по крайней мере, фокстерьера, вытащили окровавленного бедолагу.
После всего этого барсук вернулся в свою клетку. Когда я подошел к нему, то сперва был ошарашен: барсуки апельсинового цвета мне еще не встречались. Краска облепила его густо — не смыть. Я срочно дал бедняге молоко с сердечными стимуляторами — я любил этого зубастого толстяка.
Девчонки единодушно объявили меня черствым человеконенавистником, которому паршивый барсук дороже рабочего. Барсук мне действительно был по–своему дорог. А раны рабочего особого сочувствия не вызывали. У меня самого к тому времени хватало шрамов от зубов и когтей, но получены они были в особых обстоятельствах, тогда, когда без риска нельзя было обойтись, например, во время отлова сбежавшего зверя. Так, что я считал себя вправе не страдать излишней сентиментальностью по отношению к растяпам.
Поскольку речь пошла о несчастных случаях при работе с животными, стоит рассказать и о коварстве медведей. Тем более, что с тем шофером, «обласканным» Ларисой, ничего страшного не случилось: раны зажили, как на собаке, а вскоре он и вовсе уволился, прогулявшись перед этим вокруг зверинца без трусов (естественно, будучи мертвецки пьяным) и стащив на прощание из директорского кабинета редчайшее чучело детеныша ирбиса — снежного барса.
Медведи, захватив человека за руку, не столько грызут эту руку, сколько сосут. Сосут в прямом смысле этого слова: прокусывают, мнут кисть и высасывают кровь. Озверев же, они способны снять все мясо с руки, как перчатку.
В одном из зверинцев рабочая прислонилась к клетке и медведь ухватил ее за локоть. Пока подбежали на помощь, пока тыкали в зверя крайсерами и вила ми, все было уже кончено. Голая кисть с ошметками сосудов и мяса осталась у нее вместо руки.
Я знаю эту женщину. Она миловидная, но культяпка от самого плеча выглядит ужасающе.
В моем последнем зверинце, зверинце распадающемся, ожидающем расформирования, к чему привела вражда двух директоров, их схватка за власть, борьба, в которую были втянуты многие сотрудники главка, и о которой я еще расскажу подробно, только позже, — в этом зверинце я спас одному рабочему руку в подобной же ситуации.
Мы недавно приняли шустрого мужичка, только что оттянувшего срок на строгом режиме за браконьерство. В работе он показал отлично: совмещал должность электрика и рабочего по уходу за животными. И вот в состоянии легкого подпития решил изобразить из себя укротителя Филатова. Как раз в зале была группа милиционеров, он распустил перед ними павлиний хвост и, покормив двух бурых медведей конфетами с руки, предложил лакомство гималайской медведице Сильве. Я услышал его крик из вагончика. Крик человека, которому отгрызают руку, причем отгрызают мед ленно, смакуя, перекатывая в пасти, как леденец…
К клетке я прибежал вместе с Валентиной — почти аналогом Антонины, — только с опытом работы в настоящем цирке. В это время Сильва захватила и вторую кисть, которой он пытался оттолкнуть ее морду. Конечно, он действовал чисто инстинктивно, но что требовать от ошалевшего от боли и страха человека? Сильва устроилась удобно. Она улеглась на живот, крепко прижала тупыми когтями передних лап правую руку за локоть, а кисть прикусывала, посасывая. Рядом уже толпились помощники. Кто–то тыкал ей в морду палкой, милиционер размахивал пистолетом, кто–то орал «воды».
Я прибежал босиком, в одних трикотажных штанах, но во рту торчала сигарета, которая пришлась как раз к месту — я сунул ее Сильве в глаз, а сам показал ей свою руку, надеясь, что она попытается на нее переключиться. Сильва от неожиданности выпустила только прихваченную кисть, но вторую отпускать не желала. Тут подоспела Валя с крайсером. Этого инструмента животные побаиваются, им часто достается железной палкой во время уборки. Сильва сразу же отпустила руку и отпрыгнула назад.
Пока вели «дрессировщика» к скорой, я лицезрел его рану — перемятое, изжеванное нечто, сквозь это нечто желто светились кости, обрывки сухожилий.
— Что ж ты не стрелял? — спросил я потом милиционера. — В медведицу, конечно, стрелять было нельзя: убить не убьешь, а разъяришь, а вот в парня стоило стрельнуть. А я бы его потом в клетку запихал ей на ужин. Одним дураком меньше было бы…
Москва, площадь Пушкина, казино, 23–40, 2000 год
После разговора с Жанной я долго метался по своей убогой квартирке. Чувства переполняли меня. Сперва хотелось мчать во Внуково и лететь к ней (семь часов полета), потом перебирал куски разговора… Меня буквально умилило то, что она спросила: не выслать ли мне денег, это надо же — впервые за долгую жизнь кто–то хочет мне бескорыстно помочь! И этот кто–то — собственная дочь, родная кровинка, которую я буквально бросил много лет назад. Почему, спрашивается, не писал, нее посылал подарки, деньги?! Ведь были же моменты удачи, когда и денежки водились, и время было. Нет, разбазаривал свои нечестные доходы на вино и баб, на одно казино ухлопал тысячи (не рублей — долларов). И она мне, нечестивцу, предложила помощь из своих скромных сбережений. А им с мужем квартиру не на что купить, живут у родителей мужа, а каких–то 6 — 7 тысяч баксов не могут собрать. Я же, подлец я этакий, мог им зараз купить эту квартиру!
Все эти сумбурные мысли–чувства переплавились в странное желание сыграть в казино. Не просто сыграть, а не допустить прежних ошибок, не дать вовлечь себя в череду выигрышей или проигрышей — безразлично; составить дома схему игры и отработать ее по максимуму. И удалиться вне зависимости от результата.
Короче, меня интересовал не результат игры (не только результат), а я сам, своеобразная попытка самосдерживания, воспитание чувств.
И вот я в шикарном заведении около знаменитого московского кинотеатра. Такси домчало меня туда по ночному городу достаточно быстро. Схема на листе тетради лежит передо мной, она проста и содержит всего семь позиций. На каждую клетку наибольшая разрешенная ставка. Вот эти позиции, они навсегда врезались мне в память.
1. Зеро, тройка–зеро, семерка.
2. Пятерка, одиннадцать, черное, нечет.
3. Семнадцать, двадцать два, красное, чет.