Враждебный портной
Впрочем, отсутствие откровенности и сентиментальности, а также принципиальный отказ от чтения книг восполнялись (компенсировались) у Нади склонностью к пению. Она пела, когда никто не мог ее видеть и слышать. Но иногда Надя забывалась и пела при Каргине, что следовало воспринимать как высшую степень доверия. Слова в ее песнях не складывались в предложения, не несли, как верблюды поклажу, смысловой нагрузки. Более того, из разных языков были надерганы случайные слова, как сорные цветы в поле. Но, заслышав ее пение, Каргин замирал, как задумчиво и без видимой цели оглядывающий дали суслик посреди этого самого поля. Глупые надежды Айнур, стоическая печаль Елены Игоревны, беспокойство Каргина по задержанной на питерской таможне партии мороженых куриных окорочков, радость маленькой девочки, которой мама купила на рынке куклу с омерзительными рыжими волосами, безответные чувства грузчика Сабира к официантке Тане из близлежащего кафе «Порция» и все прочее, о чем думал (или мог подумать) Каргин, каким-то образом вмещалось в Надину песню. Не существующая или существующая где-то рядом, как истина в сериале «Секретные материалы», жизнь, подобно порыву ветра, с сосновыми иголками, клочьями морской пены, ночными звездами, подземными судорогами и бескорыстной любовью к Господу, пролетала сквозь его приоткрывшую, как устрица створки, душу. Каргин на мгновение осознавал, сколь неправилен мир, вбивший его, как гвоздь кувалдой, в оптовый рынок, и сколь ничтожны его потуги преуспеть в этом мире в сравнении с… чем? Этого – самого главного – Каргин не мог уяснить. Такого куплета в песне не было. Огорченный, он еще глубже, так что уже шляпку было не разглядеть, погружался в неправильный мир, еще злее жил по его неправильным законам.
Он понятия не имел, поет ли Надя сейчас и слышит ли кто-нибудь ее песни?
Зато она сохранила стройную девичью, хоть и не такую гибкую, как раньше, фигуру. Должно быть, занимается гимнастикой, решил Каргин, бегает по утрам в обтягивающих спортивных брюках, кроссовки скрипят, груди, как луковицы в авоське, прыгают в майке.
Надя спокойно смотрела на Каргина. В ее глазах не было печали, что они столько лет не виделись. Не было и радости, что наконец это случилось. Каргин пытался определить, интересует ли сейчас Надю секс, возможен ли он между ними, хотя бы теоретически? Но вдохновляющие (каждый мужчина в душе скульптор, когда смотрит на понравившуюся женщину) композиции в духе «Вечной весны» Родена в замочных скважинах ее запертых глаз не просматривались. Надя и прежде была «вещью в себе». Сейчас она, похоже, превратилась в вещь «из себя», точнее, из прожитой жизни, как из камня. А может, и не из камня вовсе, а из… металлопластика? Может, она счастлива в семейной жизни, у нее любимый муж и беспроблемные дети, дом – полная чаша, вилла на Кипре, и она, как герой из романа «Зависть» писателя Юрия Олеши, «поет по утрам в клозете»?
Но что-то подсказывало Каргину, что это не так.
– Ты хорошо сохранилась, – сказал Каргин. – Сапоги тебе к лицу.
Когда люди встречаются после долгого перерыва, они чрезмерно внимательны к словам. Любая произнесенная фраза представляется даже не двух-, а трех- или четырехсмысленной. Что я несу, ужаснулся Каргин, вспомнив отца всех оговорок доктора Фрейда, какое отношение имеют сапоги к… лицу?
– А тебе к лицу костюм, – ответила Надя. – Моя фамилия Звоник. Но не еще, как ты спросил, а снова, если тебя это интересует. – Она вдруг погладила Каргина по плечу. Невероятно, но сундучок запертых глаз приоткрылся. Каргин увидел там то, чего совершенно не ожидал и не заслуживал, а именно – восхищение. – Это костюм повелителя, – продолжила Надя, не в силах оторвать руку от гладкой ткани конфиската. – Чего бы ты ни попросил, ни потребовал… Отвечу, как восточная женщина: слушаюсь и повинуюсь! – Сложив ладони на груди, она склонилась в поклоне.
Издевается, подумал Каргин, испытав тем не менее мимолетную ревность к костюму, как если бы тот был ему конкурентом.
Он вспомнил, что (тогда это его интересовало) ему так и не удалось установить национальность Нади. Мать – татарка, отец – то ли молдаванин, то ли гуцул, сестра почему-то была записана башкиркой. Сама Надя легко разговаривала на всех языках оптового рынка. А с Айнур так еще и на казахском, который, как она объяснила, почти один в один с башкирским, да и от татарского недалеко ушел. Тогда еще были живы ее дедушка-мордвин (эрзя) и бабушка-бурятка. Дедушка плотно сидел в мордовских болотах в избушке на курьих ножках без электричества и водопровода. А бабушку-бурятку Каргин один раз видел зимой – в лисьем малахае, с зубами через один, как в плохом заборе. Она, помнится, приехала в Москву искать правду насчет озера, по дну которого собирались проложить трубу. Большой газ, как явствовало из привезенной бабушкой местной газеты, добрался до самых глухих уголков Республики Бурятии. Дом (а может, юрта?) бабушки как раз и стоял(а) в уголке на берегу глухого озера, и ей почему-то не хотелось, чтобы по дну проходила газовая труба. «Умрет, там все умрет», – сокрушалась бабушка. «Что умрет, рыба?» – поинтересовался любивший посидеть с удочкой на берегу Каргин, случайно вовлеченный в обсуждение этой проблемы. «Совсем нельзя будет плавать…» – горестно качала головой бабушка. Неужели она… плавает в этом озере? – изумился Каргин. Испорченное воображение услужливо нарисовало сюрреалистическую – в стиле Дали – картину: «Купание бурятской бабушки в газовом озере». Бабушка купалась в озере в тот момент, когда на дне прорвало газовую трубу, и вода в озере вспенилась как минералка в стакане, так что бабушка плыла в чешуе из серебристых пузырьков, как… русалка. Каргин быстро вышел вон, чтобы унять слетевшее с катушек воображение. Если беззубая бурятская бабушка в лисьем малахае на кого-то и походила меньше всего, так это на русалку. Потом ему была доверена честь довезти плавучую бабушку и Надю до гринписовской конторы, где сидели адвокаты, занимающиеся вопросами экологии и охраны окружающей среды. Они помогли составить безответные заявления в прокуратуру, арбитражный суд, международные организации защиты природы и ООН. Чем кончилось дело, Каргин не знал. В лучшем случае – трубой на развороченном дне. Но, скорее всего, осушением озера и переброской трубы на новый маршрут. Зная, как составляются сметы и ведутся работы по прокладке коммуникаций, Каргин был уверен, что дело кончилось именно этим: ни озера, ни трубы.
От разноязычной родни в Надины песни вплетались шифрующие (или возносящие смысл на недосягаемую высоту), если он, конечно, изначально в них присутствовал, слова. И русский язык у нее был особенный – простой, четкий, укороченный, как линейка для измерения предметов определенной длины.
«Я в Финке. Говорить дорого», – отвечала Надя, когда Каргин звонил ей много лет назад по только что появившемуся в те годы сотовому телефону из Питера, точнее, из дачного пригорода, где он держал свой первый – перестроечный – магазин. Он, как только такие телефоны появились, сразу купил два тяжелых, золотисто-черных, с откидывающейся крышкой-микрофоном и вылезающей антенной «моторолы» – себе и Наде. Используя стилистику Надиного русского, он называл их – «звониками».
«Звоник не платит за „звоник“, – возражал Каргин, – за Звоник платит Дима».
Но Надя, особенно если речь шла о бессмысленно потраченной копейке, была неумолима.
«Дос!» (до свидания), – отключалась.
Из немногих Надиных слов явствовало, что в данный момент она закупает товар в Финляндии (Финке). Другой цели пребывания в этой, как и в других, разделяемых в зависимости от расстояния на дальник и ближняк, странах, у Нади не было.
Иногда (если Каргин сильно просил не торопиться с досом), он успевал узнать, что она заехала в Финку через Бруснику (пограничный переход Брусничное), а возвращаться будет через Торфы (Торфяное), потому что товара много, а в Торфах у нее знакомая смена. Она берет в эту ездку в основном хозку (хозяйственные товары). Хозка занимает много места, так что через Бруснику, где считают, сколько сумок на рыло, никак.