Рассказы

— Если б все сильные защищали и носили на руках (пусть в переносном смысле) всех слабых и нездоровых! — проявлял я себя гуманистом.
Отец был тверд в жизненной походке, как и в буквальной, был силен не одними лишь мускулами, но и чувствами. Если при нем начинали восторгаться чьей-то женской неотразимостью, он обращал свой взор к маме, давая понять, что сравнить с нею некого.
Из-за маминого нездоровья он относился к ней с нежной, трепетной бережностью, что людям наступательной воли чаще всего не свойственно. «Мы за ним, как за каменной стеной, — сказала мне мама. И закашлялась: сравнивать отца со «стеной» показалось ей неэтичным. — Мы за ним, как в самой надежной крепости».
Мама выразила опасение:
— Учительница может счесть неудобным встречаться со своим учеником у него дома.
— Почему?! — вскричал я. — Ей будет очень удобно!
— Откуда тебе известен ее характер? Она же недавно у вас в гимназии.
— Все, за что получают, удобно! — вместо меня ответил отец. — Тем более, что взгляд у нее какой-то неискренний. Себе на уме!
«Взгляд у нее загадочный, какой и должен быть у красивой женщины!» — молча возразил я отцу.
— Видел ее один раз — и больше не тянет общаться, — настаивал он. — Вспомни, как она отзывалась о нашем сыне!
Отец мог как угодно меня осуждать, но если это делал кто-то со стороны, он бросался в танковую атаку.
«Зачем же ты при ребенке?» — изумились мамины глаза.
— Я видела ее тогда же, на родительском собрании, — и она показалась мне очень милой. Но в основном папа прав… — Чуть начав спор, мама сразу устремлялась к консенсусу. — Учителя и врачи живут бедно. И нет ничего зазорного в том, что они за свой труд… И что она станет раза два в неделю приходить…
— К нам домой! — восторженно подхватил я.
— Не сомневалась, что когда-нибудь Витя захочет овладеть математикой! И это сбылось…
Не могу сказать, что тогда уже я хотел овладеть Виолеттой Григорьевной. Так далеко в своих намерениях я не зашел. Но ликовал я, конечно, предвкушая встречи с математичкой, а не с математикой.
Где-то я случайно прочел, что женщины нередко предпочитают мужчин гораздо более молодых, чем они сами… Я был гораздо моложе Виолетты Григорьевны, но, к сожалению, еще не был мужчиной. Однако ее лицо и ее плечо… Пока мне хватало и этого! «А там… Подрасту! Буду как можно хуже учиться до самого последнего класса, а она будет к нам ходить и ходить… Тем временем я и стану постепенно превращаться в мужчину. Возрастная же разница сохранится, что так нравится женщинам!» Эти планы воодушевляли меня.
— Когда пойдешь объясняться относительно Вити, заговори осторожно и о домашних занятиях, — сказала мама отцу.
— Осторожно? — усмехнулся он. — Она еще начнет торговаться по поводу суммы!
«Зачем же ты при ребенке?» — опять изумились мамины глаза. Вслух же она сказала:
— Но папа прав, безусловно, в том смысле, что приработок для учителей и врачей сейчас очень важен. Даже спасителен. А если она все-таки не возьмется?
— Возьмется и возьмет! — снова грохнул отец.
Мамины глаза, как обычно, расширились: «При ребенке!» И ее стал одолевать кашель.
— Успокойся… Все будет в порядке. Пойду и договорюсь.
Отец заспешил к маминой «аптечке», а потом за водой на кухню.
Когда сильный и волевой человек суетится, его становится жалко.
Я так нетерпеливо прохаживался по коридору, присаживался в столовой, вскакивал то с дивана, то со стула и снова прохаживался, что мама с удовлетворением произнесла:
— Наконец, ты оценил значение математики! Понял, что это гимнастика ума. И что необходима она, как всякая гимнастика, каждому человеку… А не одним, как ты выражаешься, технарям. Не сомневаюсь, что папа вернется с положительным результатом.
Отец вернулся с результатом неопределенным.
— Предпочитаю общаться с простыми людьми, например, с работягами на своей фирме, — сказал он, стягивая с себя пальто, будто обузу, которую взвалил на него характер Виолетты Григорьевны.
— Отказалась?! — вскрикнул я так, что даже мой танкообразный отец вздрогнул.
— Уж не намылился ли ты в доктора математических наук?
Слово «намылился» вызвало кашель маминого протеста. Она не желала, чтобы такие слова были «вначале»… или даже в конце отцовских высказываний.
— Просто надоело быть двоечником… — ответил отцу я. — Скажи, отказалась?
— Не отказалась, но и не вполне согласилась. Сначала она должна, видите ли, провести несколько пробных уроков, чтобы понять, принесет ли она тебе пользу. И лишь после этого примет окончательное решение. Ей надо удостовериться, что будут плоды!
Я-то хотел, чтобы плоды не появлялись как можно дольше, а, оказывается, они обязаны появиться немедленно.
— Витя все осознал… И это уже плоды! — приступила к своей примирительной миссии мама. — Он, безусловно, постарается сразу же ей доказать… А мы сблизим ее с нашей семьей. Для начала станем с ней вместе ужинать… Когда она намерена к нам приходить для пробных уроков?
— Около пяти. Ежели не передумает.
— А около семи мы будем все вместе садиться за стол.
— Ежели она согласиться сесть… Я лично позволю себе запаздывать. Так что ужинайте втроем. Кстати, твои меню могут не прийтись ей по вкусу. Слышала бы ты, как высокомерно она разглагольствовала и как вновь аттестовала нашего сына! Да к тому же ехидничала. Мы с тобой имеем право его пропесочивать, но из ее уст…
Мама закашлялась: слово «пропесочивать» ей не понравилось.
Отец не выносил, когда посторонние хоть словом единым нападали на нашу семью. И, в частности, на меня… Танк тут же выдвигался на боевую позицию.
— Ужинайте с ней без моего участия.
Он еще не расстался с раздраженными претензиями к Виолетте Григорьевне. Танки своих позиций скоропалительно не покидают.
«Что отец понимает в женщинах? У него старомодный вкус! — про себя протестовал я. — А как же любовь к маме? Ну, один раз вкус проявился, после чего исчез навсегда. И замечательно!» — Я возрадовался за маму, которая продолжала покашливать, предвидя недружественные отношения между математичкой и нашим домашним танком. «Лишь бы она не ударилась об его броню!» — больше мамы тревожился я.
На первом же домашнем уроке Виолетта Григорьевна сказала, что раньше всего мне предстоит уяснить, в чем заключается красота математики.
А я уяснил, что у нее светло-зеленые глаза, почти как у нашей Машеньки, только они все время будто старались меня заманить. К сожалению, в математику… Но вовсе не ехидничали, как приснилось отцу. Она говорила о цифрах и формулах, а они знай заманивали. В гимназии я этого не замечал. Может, потому, что сидел на последней парте?
Мне нужно было уяснить красоту математики, а я уяснил, что зубы у нее такие же ослепительные, как у рекламных красавиц, но только живые и тоже заманивали, чем очень способствовала узкая, кокетливая щербинка. Щербинку ни на одной из реклам изобразить не додумались. Я также уяснил, что вырез на платье чуть-чуть обнажал ложбинку, которая обозначала заманчивость и недоступность ее форм. Она просила меня заглянуть «в глубь математической логики», а мне хотелось заглядывать в глубину ее зеленых, как у Машеньки, глаз, в глубь той щербинки и той ложбинки.
— В гимназии наши встречи афишировать не обязательно, — прощаясь, предупредила она.
У нас с ней возникла общая тайна! И занятия наши она называла не занятиями, а встречами. Это тоже меня будоражило.
Теперь следовало любой ценой доказать, что наши с ней встречи приносят быстрые и сверхъестественные плоды… Уроки заключались в том, что она погружала меня в суть математики, в ее «философию», как она говорила, а затем нагружала домашними заданиями. И чтоб поскорей разгрузиться, я, проводив ее до двери, а потом глазами сквозь окно до углового дома, за которым она скрывалась, сразу же отправлялся якобы во двор, чтоб отдышаться, а в действительности — на два этажа выше, к студенту физико-математического факультета Сене. У нас в подъезде его величали кто «профессором», а кто Эйнштейном, потому что даже в лифте он перелистывал книги, изрисованные чертежами, испещренные ненавистными мне цифрами, словно обсиженные мухами. Иногда же он забывал, что в доме есть лифт, и в задумчивости, не замечая ступеней, поднимался на восьмой этаж пешим ходом.