Рассказы

Но ведь когда-то, насаживая со всей возможной старательностью кольцо Леше на палец, — чтобы, не дай Господь, не упало, что считается приметой катастрофической! — я клялась в любви до самого гроба (произнося эту клятву, обычно не указывают, чей гроб имеют в виду). Я, стало быть, тоже выступала гарантом того, за что ручаться уж вовсе опасно. За верность навек! Но все же клялась…
Давая подобные гарантии и клятвы, мы чаще всего сами в них верим. Значит, потом обманываем и самих себя, а не только друг друга.
Дима же, оказывается, пробился ко мне сквозь преграду своей собственной совести, «мучительно разрушил плотину своих нравственных убеждений и представлений о законах порядочности». Я услышала от него обо всем этом, хотя сама его мук и преград не заметила.
— Скрытный какой!..
Потом Дима стал разрушать ту плотину весьма регулярно. Сокрушать заново ему приходилось из-за того, что он ее всякий раз заново восстанавливал. Согласно его заверениям… Но то ли строительный материал был непрочен, то ли стремление разрушить оказывалось слишком уж мощным и неуправляемым.
Одиночество способствует размышлениям… Дорога же размышлений приводит нас к печальной обители разочарований. И в тех, кого любим, тоже. А это открывает светофор женским изменам. Мужчины, случается, изменяют и не разочаровываясь в былом, а то и вовсе не распрощавшись со своей законной любовью. Впрочем, частенько мы, женщины, — будем самокритичны! — впадаем в разочарование для того, чтобы объяснить причины своей греховности. Раскрепощаем совесть. Нам нужны гарантии самооправдания и покоя. Мужчины обходятся без них. Грешить и каяться — это, мне кажется, более женская слабость, чем мужская.
Но Дима без покаяний не обходился. Он топил меня в словах о своих чувствах. В которых, по его признанию, и сам тонул… Никогда прежде он, разумеется, ничего подобного не испытывал.
— Но как я буду смотреть Леше в глаза?! — изнемогая от временных раскаяний, стонал Дима.
— Совестливый ты! — иронизировала я все беспомощней.
«А ведь недавно — совсем недавно — он, получая рекомендации, был гарантом своего вечного братства с Лешей, — размышляла я. — За что можно ручаться? Если за людскими гарантиями с усмешкой наблюдает предательство и ждет своего часа. А после, когда час наступает, оно становится гарантом нереальности любых гарантий. И прежде всего — обманности тех благих намерений, которыми дорога в ад вымощена. За что же можно ручаться? От малого до значительного — один шаг. Вот, к примеру, от бытовой квартирной проблемы до моих обобщений».
Дима любил после грехов порассуждать о святынях. Основной же святыней для него были родители, с которыми он мечтал побыстрее соединиться.
Белокурой, голубоглазой бестии Лотте он не мог простить ее преступление (Дима так и говорил — «преступление») перед матерью и отцом мужа. Бестию он прозвал «надзирательницей». Но так как концлагерей уже не было, она надзирала за капиталами своего супруга.
— Дернуло же меня при ней исправить телевизор, — сокрушался Дима. — Теперь что ни день — просит что-нибудь починить: то пылесос, то кофемолку, то старинные часики…
— Ты и это умеешь?
— Уж боюсь афишировать! Без конца тащится на третий этаж… Лучше бы навещала родителей мужа в доме для престарелых.
Вновь попыталось проскользнуть опасное подозрение, но сразу притормозило.
— Я содрогаюсь, когда вижу ее! — сказал Дима.
К нему я, после того как он въехал, ни разу не поднималась: что бы подумали обо мне соседи, столь почитавшие «милых людей»? А его посещения выглядели вполне естественными: хочет что-то узнать, спросить, посоветоваться со «старожилкой».
Ироничным отношением к Диме я старалась защитить себя от него. Но внезапно хрупкая Мирра разрушила плотину моей ироничности с той же силой, с какой он сокрушал плотины собственных моральных устоев.
Дима навестил ее однокомнатную квартирку в доме напротив — и к вечеру все и там чудодейственно преобразил. Притащил мебель, кем-то выброшенную за порог, — и сделал ее привлекательно новой. Укрепил расшатавшиеся решетки, чтобы Мирру не обокрали, а на балкончик приволок в мешке землю и посадил цветы.
— Откуда он взял цветы?
— Со своего балкона… Сказал, что они мне нужнее.
Тут уж не скользили никакие опасные подозрения. Поскольку подозрений быть не могло! А возникла, наоборот, мысль виноватая: «Почему мы не верим, что у человека действительно может существовать совесть? И бескорыстная доброта? Почему все благородное протыкаем знаком вопроса? И знаком сомнения? Сомневаемся, когда не способны ни на что подобное сами! Вот и я…»
— Он замечательный… — тихо сказала Мирра. — Поверь мне.
Ей-то уж я не могла не поверить.
Ранним, почти предрассветным утром с улицы позвонили. Неведомый мужской голос попросил в домофон открыть ему дверь. И я со сна послушно надавила на кнопку. А через полминуты на пороге возник неказистый бизнесмен, сдавший Диме квартиру. Морщины его были еще морщинистее, а макушка стала еще плешивее.
— Они удрали, — сообщил он, безнадежно пытаясь сдерживать свое потрясение. — Удрали вместе, вдвоем… И оставили записку: «Не ищите — не найдете!»
А в следующий миг я, хоть и была ошеломлена, сообразила, что для него утерянными были прежде всего купюры.
— Вы гарантировали! И должны мне вернуть все, что он задолжал. Для вас, я осознаю, это немалая сумма. Но что поделаешь? И вас обокрали. Не надо становиться «гарантом»! Он расплатился лишь за шесть месяцев… Это она допустила. А сама прихватила с собой все драгоценности. Даже фамильные! Их обоих найдут… Но когда это будет? Вы должны со мной рассчитаться. Обязаны по закону!
Дверь, которую он, войдя, нервно захлопнул, неуверенно дернулась и приоткрылась: у Мирры был комплект ключей от моей квартиры, и она обычно по утрам навещала меня, чтобы проводить на работу. Поскольку чужих детей нянчила лишь с полудня…
— Вы тоже гарантировали! — обратился к ней покинутый муж.
— Дима удрал… с «надзирательницей», — пояснила я.
— Куда?
— Куда удирают, не оставляя адреса…
Она поперхнулась. Но все же проговорила:
— А как же его родители?
— Видимо, обойдется без них.
— Но я без него…
— Как… и ты тоже?
Что можно гарантировать в нашей жизни, на этом свете? За что поручиться? За что?!
1993 г.
 
ВАМ ПИСЬМО!
Это случилось давно, когда Катя еще только-только постигла великую и простую тайну букв и потому читала все, что попадалось ей на глаза: заголовки в газетах, вывески на улицах, адреса на почтовых конвертах. И всю корреспонденцию из старого, облезлого ящика с тремя круглыми дырочками теперь вынимала она. Как только Катя замечала, что в ящике что-то белеет, она торопливо, чтобы не опередил кто-нибудь из соседей, бежала за маленьким ключиком, висевшим на кухне; с трудом, поднявшись на цыпочки, дотягивалась до ящика — и потом сама, прочитав по складам, кому письма, а кому газеты, важно разносила их по комнатам большой коммунальной квартиры.
Однажды Катя вытащила письмо, которое почтальон по рассеянности опустил в их ящик: оно было адресовано в соседнюю квартиру. Катя отнесла письмо… Соседка долго прижимала его к груди, даже почему-то заплакала. А потом, словно вспомнив о чем-то важном, отыскала в буфете сморщенное яблоко, вытерла его полотенцем и протянула Кате. С того далекого дня Катя поняла: письма приносят людям радость.
Раньше Катя мечтала о разном. Она хотела быть доктором и без конца оперировала всех своих кукол и мохнатого плюшевого мишку. Позже, чтобы не отстать от мальчишек, без устали прокладывала через комнату «трассу дальнего перелета».
А в тот день твердо решила стать почтальоном… Правда, мечта эта преследовала Катю недолго, она увлеклась театром, несколько лет подряд бредила геологией и наконец окончательно вернулась к медицине.
Но после десятилетки Катя в медицинский институт не попала.