Бугор

— Потише, уважаемый. От вашего крика птицы дохнут, — гаркнул я на него в ответ.
Он разинул рот. Хотел что-то сказать. Но я улыбнулся ему с предельной наглостью, на которую способен (а тут способен я на многое), и произнес с угрозой
— Тише… Пожалуйста…
Он отскочил от меня как от прокаженного, покосился боязливо и ушел в сторону, прикрикивая на своих подчиненных и разоряясь насчет того, что так не оставит и позвонит сейчас Голубеву, и тогда всем…
— Кто такой Голубев? — спросил я.
— Замминистра путей сообщения. Он сейчас в Питере, пояснил московский таможенник. — Ну, что делать-то?
— А ничего, — сказал я. — Вагон отцеплять. Людей в другой пересаживать.
— Это серьезно, — покачал головой таможенник.
— А мы люди серьезные, — сказал Васин.
— И по шапке нам дадут тоже со всей серьезностью, — неожиданно весело произнес фээсбэшник. — Отцепляем…
Думать о том, что будет, если мы ничего не найдем, не хотелось. Наша оперативная комбинация и так уже влетала железной дороге в копеечку…
После горячего скандала с железнодорожниками, обильно подпорченного угрозами и матюгами, мы все-таки добились, что вагон отцепили и отогнали в депо. Поезд уехал. А проводники остались.
Стружевский постепенно утрачивал свое спокойствие. Он стоял и курил сигареты одну за другой, пряча руки в карманах, чтобы не видели, как они трясутся.
— Что вы так нервничаете? — спросил я, подходя к нему. — Все будет нормально.
— Я не нервничаю, — с вызовом произнес он., — Рейс вы мне сорвали. Ни за что.
— Бывает, — сказал я.
Передохнули мы малость. И начади обыскивать ненавистный вагон заново.
Еще два часа ничего не могли найти. А потом, уже в третий раз обшаривая туалет, я встал на какую-то трубу, зло рванул за решетку на потолке, сорвал ее. Просунул руку на всю длину в межпотолочное пространство. Там было грязно, склизко, пыльно.
— Ну? — спросил фээсбэшник из коридорчика.
— Ничего, — сказал я. — Хотя…
Я просунул всю руку еще дальше, хотя это было тяжеловато. И сообщил:
— Что-то есть… Дай чем подцепить. Фээсбэшник принес кочергу. Я зацепил какой-то предмет, притянул его. И произнес довольно:
— Ого.
Добычу я протянул вниз фээсбэшнику.
— Иконка. Восемнадцатый век, — оценил он.
— А ты откуда знаешь? — спросил я сверху с подозрением.
— Написано — «1761 годъ».
Я спрыгнул бниз, перевел дыхание. И сказал удовлетворенно:
— Э!
— С почином.
— Пошла карта, — кивнул он.
— Ну-ка, орлы, навались, — прикрикнул я…
Когда к вечеру к нам прибыл замминистра путей сообщения Голубев, сухощавый, строгий мужичонка лет шестидесяти, и добрался до злополучного вагона, то застыл как вкопанный.
Действительно, зрелище было непривычное. Бригада работяг заканчивала разбирать вагон.
— Это что? — сдвинул он брови.
— Вон, — я указал на лежащую на брезенте около остатков вагона добычу.
Из межпотолочного пространства, ниш в рабочем тамбуре, а также из воздушных фильтров извлекли сорок пять икон и три тубуса с картинами.
— Контрабанда? — спросил деловито замминистра.
— Она, мерзкая, — кивнул я.
— Работайте, товарищи, — с энтузиазмом произнес замминистра. — Если что нужно, вам будет оказана любая помощь.
И удалился со своей свитой.
Найдя первую икону, мы теперь имели право разобрать по винтику весь поезд. Такова практика. В Англии однажды, проверяя оперативную информацию о наркотиках, таможенники разрезали целый пароход.
К находкам нас не подпускали два фээсбэшных эксперта. Они раскладывали добычу в своем фургоне, как больного в реанимобиле. Искали следы рук, микрочастицы. Работали на редкость профессионально — загляденье, не сравнить с нашими косорукими технарями из отделения милиции, которые ни о чем, кроме отпечатков пальцев, не слыхивали и по своему невежеству запороли не один десяток тысяч уголовных дел. Техническая сторона работы у ФСБ всегда была на высоте. Возможности тут у них были куда выше, чем у МВД, так как вели они бой с лучшими разведками мира, а не с обычными уголовниками. Я верил, что они докажут — эти вещи прошли через руки Стружевского и его напарника.
Я ждал, когда эксперты дойдут до тубусов. Мне хотелось верить, что они сейчас развернут полотна из Русского музея. Или из квартиры Тарлаева.
— Так, — сказал эксперт, руками в перчатках аккуратно открывая тубус и вытаскивая свернутое полотно.
— Лагорио, — произнес я.
Морской пейзаж Лагорио украли три года назад из коллекции в Туле. Я прекрасно помнил ориентировки… Второе полотно — вообще неизвестное. Незнамо кто. Третье — похоже на Малевича…
Не то. Все не то…
Доставили мы Стружевского в Москву не на так нелюбимом им поезде, а на моей служебной машине.
Держался он молодцом. Признаваться отказался с самого начала.
— Я ничего не делал, — заявил он, сидя на заднем сиденье между фээсбэшником и Васиным.
— Пальчики, следы, все твое, — сказал я.
— О чем разговор? — пожал он плечами. — Доказывайте. Я сдержал такое родное душе бывшего милицейского спецназовца желание съездить ему по уху и пожал плечами.
— Докажем, придурок.
— И не надо меня оскорблять. Не таких видали, — он, кажется, наглел.
— Был один недавно такой, — сказал я. — Сейчас жалобы пишет на незаконные действия.
— Я тоже писать умею.
— Урод, — пожал я плечами и вдарил по газам. Ненавижу уродов. Пусть я сентиментальный человек, пусть я устарел, но я до сих пор считаю, что нехорошо брать чужое, неприлично заниматься контрабандой. А красть и заниматься контрабандой святых ликов, в каждом из которых — частичка души наших предков, — это уж совсем недопустимо. Стружевский думал по-другому. Он хотел одного — устроиться в жизни получше, и его не интересовали средства. Поэтому я считал его уродом и сильно не любил. И поэтому у меня было жгучее, на мой взгляд, совершенно законное желание съездить ему по уху.
По уху я ему не съездил. Но по хребту угостил кувалдометром, так что он едва не рухнул прямо перед входом в изолятор.
— Заходи, — сказал я. — Привыкай к тяготам воровской жизни…
— Ответишь за это, — прошипел он.
— Если только перед господом, — я врезал ему еще раз и уронил его в поджидавшие руки. — Принимайте.
— К стене! Руки за спину! — заорал на вновь прибывшего контролер.
Заперев его в тесную камеру на много мест, мы отправились за его подельником — который, по сообщению наружки, сейчас сидел дома.
Тот смотрел по видику «Терминатора», рев разносился на весь дом, и, я думаю, соседи сказали нам спасибо, когда мы его увезли. В отличие от проводника, раскололся он моментом.
— Да, да, — потряс он руками, сидя на стуле напротив меня в моем кабинете. — Точно. Отправили мы иконы.
Расписал он цепочку такую. У него в Хельсинки сидит знакомый, занимающийся сбытом икон, которые там стоят, дороже раз в тридцать, чем в Москве. Ему и возит Стружевский контрабанду где-то раз в месяц.
— Хельсинки завалены русскими иконами, — говорил подельник проводника. — Притом висит икона — девятнадцатый век. А они пишут нагло — семнадцатый, восемнадцатый. Все старят лет на сто. И капуста, понятно, уже другая!
— Вся Европа завалена иконами, — кивнул я. — В одному Стокгольме полсотни магазинов, торгующих нашими антиками.
— Во-во. Цены в Европе на наши деревяшки в последнее время сильно падают — очень много навезли. Но все равно еще нормальные.
— А вещи откуда берете?
— Иногда я достаю, — сказал он. — Иногда Витек.
— Последняя партия икон откуда? — спросили.
— Половина — мои. Половина — Витьки.
— А картины?
— Картинами я мало занимался. Но у Витька образовался запасец. Так что следующим рейсом мы хотели скинуть живопись. Мой человек в Финляндии обещал узнать к тому времени, как они будут продаваться.
— И где та живопись сейчас?
— У Витька где-то.
— Дома?
— Дома есть. Но дома он не все хранит. Где-то у него заначка.