Бугор

— Удавлю!
Единственный тон, который действует на таких субъектов. Он заткнулся. И вскоре в дверь позвонили.
— Уже бегу, — прошептал я, отпирая замки. На пороге стояла та самая деваха. Ей было лет двадцать-тридцать — точнее шиш определишь. Лицо круглое, миловидное и наивное. Короткая юбка открывала полные ноги в темных чулках.
— Здравствуйте, — неуверенно произнесла она, — А где Николя?
— Он вас заждался, — я поклонился и сделал приглашающий жест. — Давайте помогу, — и взял у нее из рук сумку.
Да, я могу быть и галантным, опять-таки когда интересы службы требуют.
Она шагнула в комнату и произнесла недовольно:
— Николя, я думала, ты один…
— Да, ванную он не приготовил, — вздохнул я.
— Это кто? — Она начала немножко бледнеть.
— Мы? Мы добрые милиционеры, — я продемонстрировал удостоверение. — Ваши документики… Так, — я развернул протянутый паспорт. — Ладыгина Анна Михайловна, двадцати трех годков от роду… Прошу на кухню. А понятые сюда.
Я освободил пакет, который она принесла. В нем лежали картина и икона.
— Иконка. Семнадцатый век. Северная школа. И картина Константина Юона. Если не ошибаюсь, все из коллекции Марата Гольдштайна. Не так ли, Николай Наумович?
— Не знаю, — пожал он плечами. — Это не мое. Ее. У нее испрашивайте.
— Нехорошо на даму валить, — я укоризненно погрозил пальцем.
Анюту усадили на кухне, дав ей тоника отпаиваться. Она глотала его стаканами.
— Ну что, Анхен, поговорим, — я присел на стул напротив нее.
Раскололась она сразу, когда я сказал, что Горюнин вешает на нее кражу, а потому в ближайшие пару годков она не сможет принять нормальную пенную ванну.
— У Николя жена с дочкой — в Анталию. А мы тут… Ну, понимаете… Он меня попросил эти вещи подержать пока у себя. Потом сказал, что покупатель завтра придет, чтобы я привезла.
— Еще чего просил?
— Не-ет, — она всхлипнула. Осушила махом еще полстакана тоника. И зарыдала в три ручья.
Ох, не люблю эти соленые ручьи, которые текут из женских глаз. Они серной кислотой разъедают мужскую волю и решимость.
— Ну-ну, — я ласково положил руку на ее широкое плечо. И она неожиданно схватила меня за руку. И прижалась к ней щекой. Эге, этого еще не хватало.
Службу по охране Государственного русского музея к пыльной никак не отнесешь. Сержанту Саслову она была по душе. Дежурства — сутки через трое. И делать нечего. Шатайся, гонимый ветром, вдоль ограды да смотри в оба.
Впрочем, ни в одно, ни в оба никто давно не смотрел. Кто-то из роты охраны Русского музея от доброты душевной затаскивал в служебные помещения замерзших на ветру окрестных девах несколько легкого поведения. Кто-то попивал горькую втихаря. Кто-то шел в сквер «штрафовать» кавказцев.
То, что найдется ненормальный, который соберется обчистить Русский музей, не верил никто.
Дежурная оператор пульта централизованного наблюдения «Хрусталь» не верила тоже. Не поверила она и после срабатывания в три часа одиннадцать минут сигнализации.
Музей начинен всеми видами сигнализации — лучевой контактной, инфракрасной, забраться в него незамеченным невозможно. Однако аппаратура «Фольга», «Фотон», «Стекло», в общем, достаточно надежная, уже прилично состарилась и износилась и потому срабатывала несколько раз в ночь — от ветерка, от шороха, от вибрации. Да просто замыкало что-то. Поэтому сразу поднимать тревогу дежурная не стала, надеясь, что сигнал сам собой пропадет. Подняла тревогу, продублировав сигнал в дежурную часть роты милиции по охране музея, чуть позже — на какие-то одну-две минуты…
Между тем случилось то, чего никто не ожидал. Преступники использовали единственное место, где можно проникнуть в помещение, с незарешеченными окнами — восточный фасад Михайловского дворца со стороны Михайловского сада.
Их было двое. Один аккуратненько, обернутым в тряпку молотком расшарашил первое стекло, на котором не было датчиков. Стекла отставили в сторону. Сигнализация пока еще не срабатывала, на что и был расчет.
Набрав в грудь побольше воздуха, прижмурившись, вор шарахнул молотком по второму стеклу. Вот тут тревога поднимется точно. Теперь надо побыстрее поворачиваться.
Первый вор ворвался в помещение и ринулся к стене, на которой висели картины. В руках он сжимал остро наточенный нож. Перед этим были тренировки, поэтому он мастерски срубил двумя движениями веревки, на которых висели две картины — портреты работы Карла Брюллова.
Вор дернулся обратно к окну. Сердце было готово выпрыгнуть из груди. Дыхание срывалось, но времени было в обрез. Руки его дрожали, когда он передавал напарнику картины.
— Порядок, — прошептал он, вылезая из окна. — Теперь наддай газу!
Напарник с картинами устремился в сторону парка…
Сержант Саслов не особо надрывался устанавливать рекорды бега после полученного по рации сообщения о срабатывании сигнализации. Он был уверен, что тревога опять ложная. А время такое — самая ночь, и спать очень уж хочется Перед сообщением по рации он почти заснул, уютно прислонившись к забору.
Он вяло направился к месту гипотетического проникновения. Тут и увидел сцену, от которой сон тут же испарился. Кто-то улепетывал со свертком в руках по улице. А другой человек только что перемахнул через забор.
— Стой! — заорал сержант и ставшими непослушными пальцами выдернул из кобуры пистолет.
Второй был явно своим. Одет, похоже, в ментовский комбез. Наверное, из своих — в темноте не поймешь, кто именно.
Саслов побежал вперед.
— Стоять! Стрелять буду! — Эти слова были рассчитаны на того, кто улепетывал с поклажей.
Раздался выстрел. Когда обожгло щеку, сержант понял, что стреляли в него. И в миг все его существо будто сжалось в крохотный беззащитный комок. Ощутил, насколько хрупка его жизнь. И как ему не хочется, чтобы ее разбила вторая пуля.
Он споткнулся. Потом выпрямился и бросился что было сил следом. Он понял, что стрелял в него тот, второй, которого он принял за милиционера.
Воры были уже далеко. Они мчались к парку. И постовой, несший рядом охрану Российского музея этнографии, тоже не успевал выскочить им наперерез.
Саслов прицелился и нажал на спусковой крючок. Но напрасно. Они скрылись в Михайловском саду. Ищи ветра в поле…
— Ну, все, — прошептал сержант и нажал на кнопку рации.
Случилось неслыханное. Русский музей обчистили средь белой питерской ночи…
В изоляторе антиквар перестал бриться и покрылся жесткой щетиной. Аня притащила ему передачу. Но когда я встретился с ним в комнате для допросов, он пообещал:
— Сверну башку этой курице!
— Чего так?
— Дура, да! Чего приперлась?
— Ладно. Милые бранятся, только тешатся… Признаваться будем? — спросил я.
— Признаваться не будем. Следователю я уже сказал, что невиновен. И вообще не понимаю, в каком качестве я здесь? Это допрос? Тогда где адвокат? — Горюнин начал дымиться от приступа ярости. Нервы у него постепенно сдавали. Сейчас в этом взъерошенном типе никто бы не узнал лоснящегося, вежливого до приторности хозяина антикварного салона «Московский антикварный мир».
— Хочется поговорить с культурным человеком, — сказал я.
— Тогда запишитесь в школу рабочей молодежи, — огрызнулся он.
— Эх, какая молодежь. Годы уже не те, — вздохнул я. — Но я не ропщу. Вам тяжелее. Возраст уже за полтинник. Лет пять-шесть за все дела получите.
— Да? За что? — осведомился он, ухмыляясь.
— Язык не казенный. Все перечислять — устанет… Поют грузины. И отнюдь не народные песни.
— Они могут петь что угодно.
— И вещички у вас нашли.
— Не у меня, а у этой курицы.
— Ладно, основам права пусть следователь с адвокатом вас учат. Интересно другое. Статья с конфискацией. И конфисковывать есть что. В возмещение ущерба.
— Время теряете.
— Вы больше потеряете… И магазин конфискуют… Кроме того, вы уверены, что вещи вас дождутся?