Стеклянный крест

Значит, что? Значит, в этом дурдоме не только наши. Значит, мы не настолько больны. Это меня развеселило.
– Мы излечимы, мы излечимы! – пропел я в ритме марша и некоторое время шел по коридору зигзагами, растопырив руки и изображая из себя шимпанзе.
Однако веселье было преждевременным, я шел и вспоминал, где я мог видеть это кукольное личико заласканной дочки. Вспоминать пришлось не так уж долго. "Мэгги?" – спросил я себя. Ну, точно, лаборантка Мэгги, так она просила себя называть, но наши кафедральные дамы звали ее с приторной нежностью "Ритулёк". Мне говорили, что эта самая Мэгги положила на меня глаз, да я и сам был склонен в это поверить, не понимая при этом, зачем ей понадобился урод: она так преданно, с тщательно скрываемым отвращением на меня глядела, так льстиво хвалила мои лекции (на которые и вправду ходила), так часто, оставаясь со мною наедине, приглушенным голосом заводила многозначительные разговоры о том, что не во внешности дело, главное в человеке душа: "Ведь правда, Евгений Андреевич, вы со мною согласны? Я так и предполагала". Нет, ей не удалось бы меня окрутить, я нюхом чуял в ней холодную котлету. К ней часто заходила чернявая, носатая и угреватая девушка, тоже лаборантка, но с физфака, у нее под носом пробивались курсантские усики, они с Мэгги часами задушевно беседовали, держась за руки, что-то медицинское было в том, как они глядели друг на дружку. Работала Мэгги у нас недолго, меньше года, в один прекрасный день исчезла: просто перестала ходить на службу – и все.
Ну что ж, сказал я себе, неизлечим – пускай лечат, а я продолжу экскурсию по коридорам своей души. Во всяком случае, сам процедуры себе я назначать не стану, нет у меня для этого квалификации, кому положено – те мной и займутся.
Одна из дверей в некотором отдалении привлекла мое внимание тем, что на ней, пониже медной таблички, висел какой-то белый листок. Регистратура? Секретариат? Я подошел поближе, из-за двери доносился бойкий стрекот пишущей машинки. На табличке было написано "Гарий Борисович".
– А, голубчик, – сказал я злорадно, – недолго же тебя держали в Германии.
Признаюсь, я испытал облегчение далеко не чистого свойства: пускай Анюта живет с кем угодно, но только не с ним. Кроме того, Гарик должен был просветить меня насчет того, что это за клиника и как тут лечат… если, конечно, он не более невменяем, чем я.
На листке, клейкой лентой прикрепленном к двери, напечатан был следующий текст:
"Если ТЫ:
а) молод или чувствуешь себя молодым;
б) презираешь т. н. радости жизни;
в) испытываешь потребность в осмысленной цели;
г) готов служить великому делу, – ТЫ наш человек.
Присоединяйся к организации "ЯДРО".
Гарик – это Гарик, я от души рассмеялся. С детских лет (мы с ним вместе учились в школе) этот человек облюбовал для себя сферу непроизводительной активности, все-то он ходил в членах разного рода советов, комитетов и прочая, я туда никогда не был вхож, на таких, как я, там смотрели с досадой, мы не вписывались в модель действительности в ее революционном развитии. Из общения со мной он извлекал немалые выгоды: сам не умея делать решительно ничего, он беззастенчиво меня эксплуатировал (я чертил ему чертежи, писал ему домашние сочинения, вообще выполнял за него всю работу, которая не была на виду) – и при этом слыл парнем великодушным, без предрассудков, не говоря уже о том, что в моей компании он, довольно-таки гунявый малый, выглядел много лучше, чем был.
Я постучался, деловитое тюканье машинки прекратилось, и до боли знакомый мне голос произнес:
– Подождите минутку.
Ну, уж это дудки. Распахнув дверь, я решительно вошел в комнату, обставленную казенной мебелью: у правой стены – ряд металлических стульев с красными пластиковыми сиденьями и спинками, у левой – двухтумбовый письменный стол, за которым сидел мой приятель. Одет он был официально, как у себя в ССОДе: в отлично сшитом костюмчике с золотистым отливом, при белой сорочке и бронзовом галстуке, волосы его были аккуратно подстрижены под скобку, как во времена нашей с ним школьной молодости. Не отрывая глаз от листка, только что вынутого из каретки, Гарик негромко проговорил:
– Вам же было сказано, подождите в коридоре.
Точно так он держался у себя в ССОДе, где судьба нас свела через одиннадцать лет после окончания школы по довольно странному поводу: мне пришло приглашение почитать лекции в Кёльнском университете, где, как выяснилось, знали мои статьи. Приглашение было прислано почему-то через ССОД и оказалось на столе у Гарика. Гарик преуспел за эти одиннадцать лет: он ходил весь в дакроне и перстнях (их у него было три штуки, и все массивные, купеческие: один с рубином, другой с печаткой, третий я уж не помню с чем), он беспрерывно ездил в "краткосрачки" по экзотическим странам, в чем и видел свое призвание, а московскую свою работу называл столоверчением – в смысле, верчением за столом. Приглашение на мое имя очень его уязвило. Он бы мог положить его под сукно и позабыть, но нет: ему потребовалось вновь увидеть меня воочию и убедиться в своем преимуществе. Гарик не поленился мне позвонить, вызвал к себе, подивился моему кандидатству – и затем несколько лет морочил мне голову, обещая что-то сделать и как-то обойти пресловутый "конкурс фотографий". Прямо он о моей внешности не говорил, все многозначительными обиняками: "Сам понимаешь, это будет непросто. Нет, лучше тебе лично к нам не являться, сам понимаешь, почему. Жаль, что ты не в передовых рядах, это тебя бы только украсило, но теперь уж не поправишь, будем работать с тем материалом, который есть". Я знал цену этим обещаниям и не очень-то рвался в Кельн, но через год после приглашения в моей жизни появилась Анюта, она сразу и навсегда уверовала в Гарика и в его безграничную власть. Вот так и сложилось, что, палец о палец для нас не ударив, Гарик имел все основания считать себя благодетелем нашего семейства – и уверен был, что каждое его посещение превращает нашу жизнь в праздник. "Мой жизненный принцип – дамьята, датта, даядхвам. Знаешь ли ты, лингвист, что сие означает? Делайте добро, приносите дары, в долг не берите".
Я уселся на пластиковый стул, закинул ногу на ногу и стал ждать. Гарик видел меня и не мог не узнать, но вниманием одаривать не спешил. Набычась, выпятив темные губы и сложив небогатый лоб в толстые складки, он делал вид, что усердно изучает свое рукоделие, – то есть вел себя как настоящий маньяк. Проверять анкеты и подшивать документы – это он классически умел, написать же что-нибудь от себя (за исключением автобиографии) – на это Гарик был неспособен. Наконец мне наскучило за ним наблюдать, и я сказал:
– А я думал, ты в Германии.
Гарик поднял голову, посмотрел на меня сизыми, как бы задымленными глазами и, скупо улыбнувшись, промолвил:
– А, привет, сколько лет, сколько зим. Ты что-то спросил?
– Я думал, что ты в Германии.
– В какой Германии? – осведомился Гарик. – Ах, в Германии, в стране твоих грез. Пустое это все, нет никакой Германии, можешь мне верить. Что решил заглянуть – это хорошо, здравое решение, просто на тебя не похоже. Значит, что-то есть на душе. Ну, какие проблемы? Что печет, что тревожит?
– Да все нормально, – ответил я. – Проходил мимо – и зашел. Думал, здесь контора.
– Контора? – с деланным недоумением переспросил Гарик. – Не понимаю, старик, что ты имеешь в виду.
– Послушай, перестань ерничать, – рассердился я. – А не то я встану и дам тебе в ухо.
Не таков был, однако же, Гарик, чтоб его можно было этим пронять.
– Дашь мне в ухо? – издевательским тоном проговорил он. – Патология какая-то. Видите ли, он мне даст, но только в ухо. А если я так не умею? Удивляюсь я ИМ, – он поднял глаза к потолку, – по какому принципу отбирают. Разве что по уму.
Нет, на этом уровне мне от него ничего не добиться. Я пожалел, что пустил Гарика в клинч: в контактном бою он был меня сильнее.
– Атеист? – помолчав, спросил Гарик. – Или уже перекинулся?