Современные болгарские повести
Когда мужики обглодали кости и поднапились, Младенчо стал вспоминать умершую родню и пустил слезу, а хромой железнодорожник пошел домой, надеясь застать наконец Мустафу из Старопатицы. Пробираясь ощупью по своему саду, он услышал, что из ямы, приготовленной для гашения извести, подает голос буйволенок. Он подошел к яме и на дне ее, кроме буйволенка, увидел еще и свою жену, и Мустафу. Он принес из дому фонарь, осветил дно ямы, сел на ее край, неторопливо закурил и, попыхивая цигаркой, одним ухом слушал, как поет песни попечительство, а другим — рассказ жены о том, что случилось.
А случилось, по ее словам, вот что.
Когда Мустафа постучался к жене старого железнодорожника, она тотчас пригласила его в дом, накрыла на стол, усадила гостя к столу и ни за что не хотела отпускать его до тех пор, пока не вернется, исполнив свою миссию в консистории, ее муж. Когда стемнело, гость спросил ее, где одно место, и она сказала ему, что одно место — в конце сада, гость пошел туда, но ведь было уже совсем темно, ни зги не видать, и он вдруг полетел куда-то вниз, в бездну, вскрикнул и ударился о дно ямы. На дне он обнаружил упавшего туда неизвестно когда буйволенка, у буйволенка была сломана нога. Позвать хозяйку дома на помощь ему было стыдно, молчать тоже не годилось. Наконец Мустафа услышал, что хозяйка окликает его с порога дома, он помолчал, помолчал, да и подал голос. Хозяйка хлопнула себя по бедрам, взяла веревку и бросила ее гостю, чтоб вытащить его из ямы, но Мустафа дернул веревку так сильно, что хозяйка не удержалась на ногах и упала в яму прямо на Мустафу.
Хромой железнодорожник курит и спрашивает: «А соседей вы не стали звать?» — «Да как же их звать, — говорит жена, — коли мы начнем из ямы кричать и они сбегутся, мало ли что они подумают насчет того, чем мы в яме занимаемся! Они ведь самое худшее подумают!» Тут вступается Мустафа и тоже говорит, что кричать никак нельзя было, потому что, коль увидишь мужчину и женщину в яме, что об них подумаешь?..
«И я это самое подумал в первый момент», — вздыхает хромой, встает и идет за стремянкой.
Мустафа и жена хромого вылезают по стремянке из ямы, на дне остается только буйволенок с перебитой ногой. «Если все обстоит так, как ты рассказываешь, — говорит хромой Мустафе, — то, значит, ты человек искренний. Но чтоб я поверил, что ты искренний, оставайся у нас, пока мы не съедим буйволенка: мы его зарежем и съедим! А если ты не искренний, то ты не останешься и мы не съедим буйволенка!» — «Да неужели ж я не искренний!» — протестует Мустафа, завинчиваясь и развинчиваясь вслед за хромым железнодорожником.
(И Мустафа остался, и буйволенка на другой день зарезали, и целую неделю Мустафа с попечителем ели и пили, а когда они обглодали последние кости и Мустафа отправился в свою Старопатицу, попечителя стали точить сомнения — так ли уж случайно свалился Мустафа в яму. Но это уже другая тема или другие рельсы, нашему поезду там делать нечего.)
Попечитель повел Мустафу в гости и к церковному попечительству, но к тому времени там все уже было обглодано. По щекам Младенчо катились крупные слезы, и он вздыхал в самое ухо постоянного опекуна малолетних сирот: «Э-э-эх, а помнишь…» Все здорово поднабрались, посредине сидел лесник в своей зеленой форме и все рассказывал о том, как он пальнул из карабина в Керкезском лесу и как браконьер до того перепугался, что тут же выронил топор и его будто ветром сдуло.
Некоторые постукивали обглоданными костями по столу и требовали еще закуски, Павле входил и выходил в открытую дверь, то надвинув свою румынскую шляпу-котелок на самые глаза, то сбивая ее на затылок. Наконец он вошел в дом в котелке, помешкал там и вернулся с непокрытой головой, неся в руке дымящуюся и скворчащую сковородку. «Вот вам закуска!» — сказал он и поставил сковороду. И все стали брать закуску со сковороды, в тусклом свете фонаря трудно было разобрать, что это такое, но, судя по вкусу, на сковородке был лук, перец и что-то еще, твердое и жилистое, то ли мясо, то ли жилы какие, кто его знает, но жевать можно было.
Однако же это не было ни мясо, ни жилы, а котелок Павле. Он мелко изрубил его тяпкой, поджарил на сковородке, добавив луку и несколько стручков перца, да и поднес как закуску. Читателю это может показаться странным, но котелок был съеден, и спустя двадцать лет, когда я возвращался в мыслях к старым временам, я снова оживил этот котелок, и мотивы его жизни стали основой моей повести под заглавием «Котелок». Доедая котелок и слушая рассказы лесника, попечители обратили его внимание на то, что в это самое время какой-нибудь браконьер, быть может, орудует топором в царском лесу.
«Тихо!» — воскликнул вдруг лесник и весь превратился в слух.
Он смотрел в сторону леса, но в темноте ничего не было видно. «Не слышно топора», — сказал он. «А мне послышалось что-то вроде хрясь-хрясь! — сказал главный повар на свадьбе сербского короля. — Вы не слышали?» — «Слышали, как не слышать», — сказали остальные, а Мустафа предложил леснику взять карабин и выстрелить в воздух. Если в лесу есть браконьеры, они вылетят оттуда как зайцы, чуть только заслышат рев карабина. «Ну да!» — покачал головой лесник. «Испарятся в ту же минуту», — сказал в свою очередь главный повар на свадьбе сербского короля, а лесник, приподнявшись со словами: «Так его и разэтак, возьму да и пальну», взял ружье, вышел вперед, повернул ружье дулом вверх и нажал на спуск.
И когда загремел выстрел и из дула вырвался сноп пламени, мужики увидели, как ствол разлетелся на куски, лесник взревел не своим голосом, схватился обеими руками за лицо и повалился с веранды вниз, прямо на метелки сорго.
Мужики попрыгали с веранды, сняли с гвоздя фонарь, увидели, что лесник ранен в глаз, забегали, разбудили Цино, тот запряг лошадей, лесника посадили на телегу, чтоб везти в город к врачу, и никто так и не понял, сам ли он по рассеянности заткнул ствол своего карабина или кто-то сделал это нарочно — пока все ели овечьи головы и пили вино, — чтоб отучить лесника от привычки стрелять и пугать бедноту. Я много раз после этого расспрашивал свидетелей, но до сих пор не могу с уверенностью сказать, искренним ли было это приглашение принять участие в овечьей свадьбе, все это гостеприимство по отношению к облаченному в мундир и чересчур усердному представителю власти или же это было хитрой ловушкой.
На этом бесконечный летний день кончился, мужики разошлись по домам, перешагивая через прогнившие плетни и обсуждая несчастный случай с лесником, деревня постепенно погрузилась во вселенскую тишину, и, когда все уже засыпали, снова послышались крики и треск.
Время подходило к полуночи.
Крики доносились из дома того человека, который получил в качестве премии два кубика пиломатериалов. Сам этот человек и кричал во все горло: «Двери, двери! Караул, волки!..»
Дерево ломалось, трескалось и трещало в ночи, двери и окна с треском вылетали из нового дома нашего охотника и разлетались в темноте во все стороны.
Наутро в доме не оказалось ни следа дверей и окон — в полночь вся деревянная оснастка дома просто-напросто сорвалась с треском со своих мест и разлетелась вокруг, оставив кое-где лишь по светлой щепке.
Хозяин дома в эту ночь поседел, и мы тогда вспомнили слова дяди Гаврила о том, что негоже делать двери и окна за счет убитого волка, ибо волк, хоть он и собачьего племени, — существо мифическое.
Утром в ноге Мустафы с цыганскими глазами была обнаружена светлая щепка, и все то время, что человек из Старопатицы провел в гостях и что доедали буйволенка, он заметно прихрамывал. При ходьбе он все так же завинчивался и развинчивался, но завинчивался и развинчивался как бы с запинкой по причине раненой ноги…
И только когда человек из Старопатицы уже уходил из деревни, дядя Гаврил вгляделся в его странную походку, перестал вдруг работать, оперся на мотыгу и застыл, не отрывая взгляда от удаляющегося гостя.
Тот, видно, почувствовал, что на него внимательно смотрят, ускорил шаг, и, точно веретено, прокрутился вдоль поля Святого духа. «Что такое?» — спросил мой отец и тоже оперся на мотыгу.