Стихотворения и поэмы. Дневник

 
«За что мне всё это? Февральской теплыни подарки…»
 
Андрею Вознесенскому
 
За что мне всё это? Февральской теплыни подарки,
поблажки небес: то прилив, то отлив снегопада.
То гляну в окно: белизна без единой помарки,
то сумерки выросли, словно растения сада.
Как этого мало, и входит мой гость ненаглядный.
Какой ты нарядный, а мог оборванцем скитаться.
Ты сердцу приходишься братом, а зренью – наградой.
О, дай мне бедою с твоею звездой расквитаться.
Я – баловень чей-то, и не остается оружья
ума, когда в дар принимаю твой дар драгоценный.
Входи, моя радость. Ну, что же ты медлишь, Андрюша,
в прихожей, как будто в последних потёмках за сценой?
Стекло о стекло, лоб о губы, а ложки – о плошки.
Не слишком ли это? Нельзя ли поменьше, поплоше?
Боюсь, что так много. Ненадобно больше, о Боже.
Но ты расточитель, вот книга в зеленой обложке.
Собрат досточтимый, люблю твою новую книгу,
еще не читая, лаская ладонями глянец.
Я в нежную зелень проникну и в суть ее вникну.
Как всё – зеленеет – куда ни шагнешь и ни глянешь.
Люблю, что живу, что сиденье на ветхом диване
гостей неизбывных его обрекло на разруху.
Люблю всех, кто жив. Только не расставаться давайте,
сквозь слёзы смотреть и нижайше дивиться друг другу.
1975
 
Памяти Лены Д.
 
– Лену Д. Вы не помните? – Лену?
Нет, не помню. Но вижу: вдали
кряжист памятник павшим за Плевну.
Нянчит детство и застит аллею
грузный траур часовни-вдовы.
Мусор таянья. Март. Маросейка.
От войны уцелевший народ
и о Плевне вздохнёт милосердно
в изначалье Ильинского сквера
у прозрачных Ильинских ворот.
– Вы учились с ней в школе. – Вкруг школы
завихренье Покровских чащоб,
отрешенных задворков трущобы,
ветер с Яузы, прозвищ трещотки
бередит и касается щёк.
– Лена Д. не забыла Вас. – Лена?
К моему забытью причтены,
если прямо – Варварка, то слева —
липы лета, кирпичность стены.
Близь китайщины, рдяность, родимость,
тарабарских времён имена.
– Что же Лена? – Она отравилась.
Десять лет, как она умерла.
– Нет! Вы вторите чьей-то ошибке!
Кто допустит до яда реторт
расточающий блики улыбки
привередливо маленький рот?
Вижу девочку в платьице синем,
в черном фартуке. Очи – в очках
трагедийны, огромны. Что с ними
станет, знать бы заране. Но как —
хитроумных, бесхитростных, хитрых,
простодушных, не любящих средь —
яда где раздобыть? – Лена – химик.
Лютость жизни – и кроткая смерть.
Вижу: Леной любим Менделеев.
Мною тоже, но я-то простак.
Ямб – мой сладостный яд меж деревьев
возле школы. Аргентум – пустяк.
Не пустуют пустыни. Толпится
здесь и там безутешный народ.
Строен сон: совершенна таблица
Менделеева. Аурум близко
родствен многим умам и рукам.
Всё пустое, что алчно, безлико.
Лены лик мне воспеть бы, но как?
1975
 
«Стихотворения чудный театр…»
 
Стихотворения чудный театр,
нежься и кутайся в бархат дремотный.
Я – ни при чем, это занят работой
чуждых божеств несравненный талант.
Я – лишь простак, что извне приглашен
для сотворенья стороннего действа.
Я не хочу! Но меж звездами где-то
грозную палочку взял дирижер.
Стихотворения чудный театр,
нам ли решать, что сегодня сыграем?
Глух к наставленьям и недосягаем
в музыку нашу влюбленный тиран.
Что он диктует? И есть ли навес —
нас упасти от любви его лютой?
Как помыкает безграмотной лютней
безукоризненный гений небес!
Стихотворения чудный театр,
некого спрашивать: вместо ответа —
му́ка, когда раздирают отверстья
труб – для рыданья и губ – для тирад.
Кончено! Лампы огня не таят.
Вольно! Прощаюсь с божественным игом.
Вкратце – всей жизнью и смертью – разыгран
стихотворения чудный театр.
1975
 
Запоздалый ответ Пабло Неруде
 
Коль впрямь качнулась и упала
его хранящая звезда,
откуда эта весть от Пабло
и весть моя ему – куда?
С каких вершин светло и странно
он озирает белый свет?
Мы все прекрасны несказанно,
пока на нас глядит поэт.
Вовек мне не бывать такою,
как в сумерках того кафе,
воспетых чудною строкою,
столь благосклонною ко мне.
Да было ль в самом деле это?
Но мы, когда отражены
в сияющих зрачках поэта,
равны тому, чем быть должны.
1975
 
Анне Каландадзе
 
Как мило всё было, как странно.
Луна восходила, и Анна
печалилась и говорила:
– Как странно всё это, как мило. —
В деревьях вблизи ипподрома —
случайная сень ресторана.
Веселье людей. И природа:
луна, и деревья, и Анна.
Вот мы – соучастники сборищ.
Вот Анна – сообщник природы,
всего, с чем вовеки не споришь,
лишь смотришь – мгновенья и годы.
У трав, у луны, у тумана
и малого нет недостатка.
И я понимаю, что Анна —
явленье того же порядка.
Но если вблизи ипподрома,
но если в саду ресторана
и Анна, хотя и продрогла,
смеется так мило и странно,
я стану резвей и развязней
и вымолвлю тост неизбежный:
– Ах, Анна, я прелести вашей
такой почитатель прилежный.
Позвольте спросить вас: а разве
ваш стих – не такая ж загадка,
как встреча Куры и Арагви
близ Мцхета во время заката?
Как эти прекрасные реки
слились для иного значенья,
так вашей единственной речи
нерасторжимы теченья.
В ней чудно слова уцелели,
сколь есть их у Грузии милой,
и раньше – до Свети-Цховели,
и дальше – за нашей могилой.
Но, Анна, вот сад ресторана,
веселье вблизи ипподрома,
и слышно, как ржет неустанно
коней неусыпная дрёма.
Вы, Анна, – ребенок и витязь,
вы – маленький стебель бесстрашный,
но, Анна, клянитесь, клянитесь,
что прежде вы не были в хашной! —
И Анна клялась и смеялась,
смеялась и клятву давала:
– Зарёй, затевающей алость,
клянусь, что еще не бывала! —
О жизнь, я люблю твою сущность:
луну, и деревья, и Анну,
и Анны смятенье и ужас,
когда подступали к духану.
Слагала душа потаенно
свой шелест, в награду за это
присутствие Галактиона
равнялось избытку рассвета,
не то чтобы видимо зренью,
но очевидно для сердца,
и слышалось: – Есмь я и рею
вот здесь, у открытого среза
скалы и домов, что нависли
над бездной Куры близ Метехи.
Люблю ваши детские мысли
и ваши простые утехи. —
И я помышляла: покуда
соседом той тени не стану,
дай, жизнь, отслужить твое чудо,
ту ночь, и то утро, и Анну…
1975