Новеллы
Острова
1
Напишу, пожалуй, так, подумал он: дорогая Мария-Ассунта, здоровье у меня в порядке, чего желаю и тебе. У нас тут жарко, прямо лето, а у вас погода, видно, не установилась — слышу, объявляют все туман, да еще у вас там от промышленности загрязнение среды, как бы ни было, захочешь приехать в отпуск с Джанандреа — благослови вас Боже, приезжайте, жду. За приглашение тебе спасибо, и Джанандреа тоже, но я решил остаться здесь, пойми, мы с мамой тридцать пять годков тут прожили, сколько времени прошло, пока обвыклись, из деревни-то когда приехали — будто в другой мир попали, будто бы на север, да ведь для нас это и впрямь был север, а теперь уже я к месту привязался, вспомнить есть что, и потом, как матери не стало, я привык один, а случится, по работе заскучаю — занятие найду, в саду я покопаться был всегда не прочь, а то займусь двумя приманными дроздами — все компания, а в городе большом ну что мне делать, вот я и решил: останусь в этих четырех комнатах, как-никак отсюда видно порт, придет охота — сяду на паром, съезжу старых сослуживцев навещу, в брисколу [18] сыграем, паром час-другой — и там на нем я — все равно что дома, ведь тоскует человек по месту, где проводил он жизнь свою, вот так, неделю за неделей, весь свой век.
Он очистил апельсин, выронил корки в воду и, глядя, как они покачиваются на пенной борозде, в синеве тянувшейся за катером, представил, будто бы страница кончилась, и начал он вторую, чтобы сообщить: тоскует он уже сейчас, ну что за чепуха, последний день еще не дослужил, а уж тоскует, да о чем — о жизни, прошедшей тут, на катерке, туда-обратно, ты, может, и не помнишь, Мария-Ассунта, ты кроха была, мама говорила все: да вырастет когда-нибудь девчушка наша или нет? — вставал я рано-рано, зимою затемно, подходил тебя поцеловать и шел на холод, шинелей теплых сроду не давали нам, попоны старые, покрашенные в синий цвет, — вот и мундир. Привыкаешь ведь за столько лет, вот и говорю: ну что мне делать в городе большом, что мне в вашем доме делать в пять утра? В постели я валяться не привык, в пять встаю уж сорок лет, точно у меня внутри будильник. И потом, ведь ты у нас ученая, а от ученья люди становятся другие, даже если выросли в одной семье, да и с твоим супругом о чем нам толковать, я так смотрю на вещи, он — этак, и в этом смысле нам поладить трудно. Вы образованные оба, тот раз, что с матерью мы приезжали, как после ужина пришли друзья к вам, так я за целый вечер слова не сказал, говорить могу я лишь о том, что знаю, с чем в жизни сталкиваться приходилось, а ты меня просила, чтоб насчет работы я молчал. И потом еще такое дело, ты небось подумаешь: какая ерунда, а Джанандреа так и вовсе расхохочется, да только я никак не свыкнусь с вашей мебелью, она стеклянная, и я все время натыкаюсь, потому что я ее не вижу. Ты пойми, за столько лет привык к своей, и в пять привык вставать.
Но последнюю страницу он скомкал мысленно — как и писал ее — и бросил в море, и она привиделась ему среди апельсиновых корок.
2
Я послал за вами, чтобы попросить вас снять наручники, проговорил негромко этот человек.
Его рубашка была расстегнута, глаза закрыты, как у спящего. Лицо казалось желтоватым, но, возможно, такой отсвет был в каюте от спущенной на иллюминатор шторки. Сколько ему, тридцать, тридцать пять? Может, не старше Марии-Ассунты, в карцере старятся быстро. Да еще вон какой худющий… Ему вдруг стало любопытно, и он решил спросить. Сняв фуражку, присел на противоположную койку. Человек открыл глаза и на него смотрел. Глаза у человека были голубые, и почему-то это вызвало в нем жалость. — Вам сколько лет? — спросил он. Обычно к заключенным он на «вы» не обращался — не от пренебрежения, просто не мог иначе. А тут — быть может, оттого, что чувствовал себя уже в отставке… Или оттого, что этот был политический, а политические — народ особый. Сев на койке, человек долго молча на него смотрел большими светлыми глазами. Светлые усы, взъерошенные волосы. Молодой, подумал он, моложе, чем на первый взгляд. Я хотел бы написать письмо, и вообще у меня руки затекли. Северный акцент, отметил он, но различать их не умел. Может быть, пьемонтский. — Боитесь, убегу? — Тон стал ироническим. — Успокойтесь, я не убегу, на вас не брошусь, ничего не сделаю. У меня и сил не хватит. — Прижав руку к животу, человек на мгновенье улыбнулся, и на щеках образовались две глубокие борозды.
— И потом, — промолвил человек, — это моя последняя поездка.
Оставшись без наручников, человек принялся шарить в маленьком полотняном мешочке. Достал расческу, ручку, желтую тетрадь. — Если вы не против, я хочу побыть один, — сказал он. — вы мне будете мешать. Буду благодарен, если вы подождете снаружи. Боитесь — можете не отходить от двери, обещаю не доставить вам хлопот.
3
Дело он себе в конце концов найдет. Когда заняться есть чем, не так и одиноко. Но серьезное, чтобы не только удовольствие, но и денежки какие-никакие приносило. Вот, например, шиншиллы. О шиншиллах он — теоретически — знал все. Ему рассказывал один из заключенных, который прежде разводил их. Славные зверушки, только руки следует беречь. Выносливые, приживаются легко, дают потомство и при скудном освещении. Может быть, сгодится и подсобка, если согласятся все соседи. А зачем звонить во все колокола? И к тому же держит ведь жилец со второго этажа в своей подсобке хомяков.
Облокотившись о парапет, он ослабил воротник рубахи. Только девять, а уж вон как припекает. Он понял: будет первый в самом деле жаркий летний день. И ему почудился запах земли, опаленной зноем, и вслед за тем привиделась тропинка среди опунций, пейзаж, позолоченный солнцем, мальчонка, босиком бредущий к дому, близ которого растет лимонное дерево, — картина его детства. Он вынул второй апельсин, стал чистить. Накануне вечером купил кулечек. Страшно дорого еще, да уж решил себя побаловать. Бросив корки в воду, он отчетливо увидел берег. В водной синеве выделялись светлыми полосками течения и следы движения других судов. Он быстро подсчитал в уме. Фургончик ждет на пристани, на сдачу заключенного уйдет минут пятнадцать, и в полдень он будет в казарме — ведь это в двух шагах. Во внутреннем кармане он нащупал увольнительную. Если повезет застать капрала, в час уже освободится. И в полвторого усядется за столик под навесом из вьющихся растений в ресторанчике на том конце порта. Столько лет уж знает про него, а так ни разу там и не был. Проходя, он неизменно останавливался почитать меню, вывешенное на щите с серебристо-голубой меч-рыбой. В желудке у него слегка ныло, но не от голода. Он не стал припоминать, что ел, так как на ум ему пришли кушанья с той самой вывески. Сегодня там у них качукко [19] и краснобородки, сказал он себе. А на десерт — маседуан, [20] нет, лучше вишни. И кофе. А потом попросит дать ему листок бумаги, конверт и примется писать письмо: понимаешь, Мария-Ассунта, когда заняться есть чем, не так и одиноко, только дело надобно серьезное, чтобы не только удовольствие, но и денежки какие-никакие приносило. Вот я и надумал разводить шиншилл — зверушки симпатичные, только руки следует беречь. Выносливые, приживаются легко, дают потомство и при скудном освещении. Но ведь в вашем доме это совершенно невозможно, ты ведь понимаешь и сама, не в Джанандреа дело — его я очень уважаю, хотя на вещи смотрим мы по-разному, — а в недостатке места, тут у меня по крайней мере подсобка есть в полуподвале, не лучший вариант, но если тот, что со второго этажа, в своей подсобке держит хомяков, то почему бы мне не развести шиншилл?
Услышав голос за спиной, он вздрогнул. Господин сержант, арестант вас просит о прибытии.
4
В конвоиры ему дали прыщавого верзилу с длинными, торчавшими из рукавов руками. Тот явно тяготился своим мундиром, но старался выражаться так, как был обучен. Мотивов арестант не уточнил, добавил конвоир.