Божья Матерь в кровавых снегах

На выезде с озера, на стыке ледяного покрова и берега, Матерь соскочила с нарты и побежала рядом с левым полозом, чтобы оленям легче было втащить тяжелую нарту в гору. Немного отъехав, она остановила упряжку, чтобы быки отдышались после довольного долгого подъема. Все слезли с нарты, чтобы размять затекшие ноги-руки. Роман пошел назад, вниз, за горку, оставив женщин у нарты одних.
Матерь поправила и получше укрыла люльку спящего Саввы, потом оглядела Марию, поправила ей платок, спросила:
— Мария, тебе не холодно?
— Нет, — ответила девочка.
— Есть хочешь?
— Нет.
— Пить хочешь?
— Нет.
— Вот проедем болото, выедем на бор и там сварим чай, — сказала Матерь.
— Почему на бору? — спросила Мария.
— Там ягель хороший. Пока мы чай пьем, олени наши немного отдохнут и поедят.
— Они уже кушать хотят?
— Да.
— Откуда ты знаешь?
— Да вожак Угольный уже зубами поскрипывает, влево-вправо поглядывает, удобную копаницу [18] ищет.
— А-а, умный.
— Умный-умный. И смирный.
Между тем олени отдышались.
Из-под горки показалась голова Романа. Возвращаясь, недалеко от нарты, возле колдобины на правой обочине дороги, он выковырнул полузанесенный снегом обрубок ствола дерева почти с сажень длиной. Мальчик остановился, взглянул на Маму и спросил:
— Это что такое?
Матерь подошла ближе и, помедлив секунду, сказала:
— Палка. Просто палка. Не трогай ее.
И, подхватив сына за руку, повела к нарте. Вдруг она заторопилась. Усаживая детей на нарту, сказала:
— Поехали, поехали. Олени есть хотят. Их нужно хорошо покормить.
Но перед тем как тронуть упряжку, она ищущим взглядом обвела стоянку, еще раз заглянула в полог нарты и лишь затем, как бы что-то припомнив, дернула поводок. Вожак Угольный послушно двинулся вперед. Ищет погибшую Анну, понял сын Роман, внимательно наблюдавший за Матерью.
Ехала она, погоняя оленей, а перед глаза-ми все стояла преждевременно погибшая доченька Анна. Матерь перед отъездом привыкла проверять, все ли на месте. А тут не нашла Анну и не сразу поняла, что старшенькая навсегда оставила их. У нее невольно потекли слезы, и она незаметно для детей смахнула их рукой. Долго ехала молча, размышляя об ушедшей, моля Бога о том, чтобы ей хорошо было в Небесном Царстве.
С уходом Анны у нее все усиливалось ощущение пустоты. Пустоты в сердце. Пустоты в душе. Пустоты вокруг себя. Пустоты на земле.
Потом она вспомнила про лиственничную дубину, которую сын вытащил из-под снега. Видно, красные потеряли ее случайно, на колдобине, когда нарту сильно тряхнуло. Дубина была вырублена из ствола молодой лиственницы, плохо вытесана, сучья плохо обрублены, кора не снята. Это, видно, для того, чтобы она была суковато-шершавой, чтобы с кровью вырывала из тела наказываемого куски живого мяса… Видно, красные знали, что лиственница — самое прочное дерево на этой земле. В огне плохо горит, на морозе не ломается, тяжелее железа и камня. Поэтому, видно, красные и решили лиственничными дубинами выколачивать правду из самых стойких и усмирять самых крепких из восставших остяков, рискнувших ослушаться и подняться против них за освобождение своей земли. Красные, когда в сражениях берут верх, посмеиваются, внушают: лиственничные дубины научат вас, как воевать за свободу. Освобождения от красных русских захотели?! Свободы захотели?! Вот вам лиственничные дубины! Понюхайте, чем они пахнут! А пахнут они кровью. Пахнут остяцкой кровью.
Так, первым и скорым инструментом наказания и усмирения стала лиственничная дубина. Затем шли более медленные пытки — жестоким морозом, ледяной водой, многодневным голодом. А если получил пулю — так это за счастье считай.
Теперь Матерь преследовали тяжесть, цвет, суковатые шипы и запах дубин. Ей казалось, будто они сами передвигаются по земле, оставляя следы на снегу, сами избивают людей, сами мчатся с одной реки на другую, из одного селения в другое, то есть получалось, ими уже никто не управляет. И они как сумасшедшие до смерти забивали всякого, кто им попадался на пути.
«Побыстрей надо доехать до людей, довезти до дома дыхание детей», — думала Матерь. И все торопила, торопила уставших быков упряжки.
 
ГЛАВА XII
Хозяева очень внимательно, ни разу не перебив, выслушали гостя. Многое из того, о чем он поведал, они уже хорошо знали. В разгар войны между белыми и красными на Аган частенько заезжали небольшие отряды вооруженных людей: то проводников искали, то оленьи упряжки, то продовольствие. Конечно, более всего они докучали селениям близ побережья Агана, близ большой Оби и города Сургута. Говорили, что объявился Красный царь и пошел войной на Белого царя. В этой войне остяки больше сочувствовали Белому царю — он был ближе и понятнее. Он много веков уже был царем и остяков. Как выражались ханты, «на Белого царя сидя живем». При его руке нарождались на свет, жили и любили, молились своим Богам, охотились и пасли оленей, ловили рыбу, старились и уходили в Нижний Мир. Его рукой подписывались указы о поддержке остяков и их промыслов. От его имени управляли краем остяцкие князья и русские воеводы, которых позднее заменили губернаторы. И вот теперь его одолел и уничтожил Красный царь, люди которого обещают много всяких благ на словах. Но словом сыт не будешь.
Словом не укроешься от дождя и снега.
Словом не затопишь чувал в доме.
Слово не запряжешь в нарты…
После долгого молчания Отец Детей поднял глаза, обвел взглядом семью и дом и неторопливо спросил Белого:
— А что теперь будет с нами?..
Белый, немного подумав, сказал:
— Пока русским будет плохо, вам нечего ждать хорошего.
— Нашему народу?
— Да, вашему народу.
— Неутешительная весть.
— С какой стати красные пощадят вас, если своих не пожалели?..
— Да, конечно.
Белый помолчал, потом, успокаивая хозяев, в раздумье проговорил:
— Ну, может быть, красные еще не скоро доберутся до вас.
— Утешение слабое.
Матерь Детей, покачивая дремлющего в люльке малыша, внимательно прислушивалась к разговору мужчин. Ее волновала судьба народа, но в первую очередь судьба детей. Детей она в обиду не даст. Ни единой волосинке детей на землю упасть не позволит. Ни единой слезинке детей на землю капнуть не даст. За детей она в живой огонь войдет, в живую воду ступит. Поэтому ей очень важно знать, как им завтра жить. На какого царя им сидеть, на какого Бога молиться. Когда мужчины замолкли, она стала расспрашивать гостя:
— Стало быть, красные и царя остяков уничтожили?
— Конечно. Вы же все были его подданными.
— И семью его уничтожили?
— Да.
— И матерь его детей?
— Да.
— Сколько у них детей-то было?
— Пятеро. Четверо девочек и один мальчик.
— Это мы их лики видели в Божьем доме?
— Так, да.
— И всех их… — у Матери Детей язык не повернулся произнести страшное слово, и она словно споткнулась.
— Всех.
— Ох-х-х, То-рым!.. А детей-то за что?!
Белый помолчал, потом сказал:
— За то, что из царской семьи.
— Разве за это можно лишать солнца и луны?!
— Красным все можно…
— Ох, То-рым!.. В какой век мы попали!..
Женщина глубоко вздохнула и подняла влажно заблестевшие глаза на Божью Матерь, будто ища у нее одновременно и объяснения, и поддержки, и защиты. Она невольным движением притянула к себе малыша в люльке, а взглядом — остальных детей в доме. Потом подняла очи на мужа, защитника детей, защитника семьи и дома.
И Отец Детей, проведя правой ладонью по лбу и волосам, стал вслух размышлять о русских:
— Русские друг друга не жалеют…
— Да, если уже царя не пожалели.
— Поэтому им плохо.
— Наверное, так.
— А не жалеют друг друга потому, что их много. Сказывают, в ваших городах людей больше, чем деревьев-трав. Правда ли это?