Под знаком Рыб

– Так когда же мы пойдем? – спросил я.
– Когда захотите, господин доктор, – сказала она.
– Хорошо, я разделаюсь со своими делами и сейчас же вернусь, – сказал я.
– Господин доктор застанет меня готовой, – сказала она.
Она отправилась в свою комнатку, а я пошел управляться с делами. Час спустя я зашел к ней и увидел, что она уже переоделась. Она вдруг показалась мне совершенно другой, и эта новизна будто удвоила ее обаяние – к тому, что было в ней, когда она носила белый халат, теперь прибавилось то, что появилось вместе с новым нарядом. Я сидел там, в ее комнатке, разглядывал цветы, стоявшие на столе и на тумбочке возле ее узкой кровати, расспрашивал Дину, знает ли она их названия, и сам называл каждый цветок – сначала по-немецки, потом на латыни. Я уже начал бояться, что вот-вот привезут какого-нибудь тяжелого больного и меня позовут к нему. Поэтому я встал и заторопил ее. Мне показалось, что она сожалеет.
– О чем вы жалеете? – спросил я.
– Я думала, что смогу угостить господина доктора, – сказала она.
– Нет, сейчас мы уже пойдем, – сказал я, – но коль уж вы так добры, то по возвращении я с удовольствием зайду к вам опять и отведаю все, чем вы меня угостите. Еще и добавку попрошу.
– Мне позволительно на это надеяться? – спросила она.
– Обещание уже дано, – сказал я. – И более того, как я уже намекнул, я еще попрошу добавки.
Мы вышли из больничного двора, и я сказал привратнику:
– Видите эту сестру – я увожу ее отсюда.
Он посмотрел на нас добродушно и сказал:
– Дай вам Бог, господин доктор, дай тебе Бог, сестра Дина.
Мы направились к трамвайной остановке. Пришел первый трамвай, наполненный до отказа. За ним пришел второй, и мы хотели было на нем поехать, Дина даже поднялась в вагон, но, когда я стал подниматься за ней следом, кондуктор сказал, что все места заняты. Дина сошла, и мы стали ждать следующего. Я подумал: «Те люди, которые заверяют, будто не следует жалеть о двух вещах – ушедшем трамвае и ушедшей девушке, – потому, мол, что за ними вскоре придут другие, они просто глупцы». Ведь если говорить о девушке, разве могла прийти другая такая, как Дина, а что до трамвая, то сейчас мне было жаль любой задержки.
Пришел трамвай загородного маршрута. Вагоны были новые, просторные и пустые, и мы поднялись и сели. Мгновенье спустя (а по часам – так спустя добрый час) трамвай достиг конечной остановки, и мы оказались в красивой местности, где тянулись сплошные сады и лишь изредка попадались дома.
Мы шли, болтая о нашей больнице, и о больных, и о старшей медсестре, и о врачах, и о нашем профессоре, который на днях распорядился, чтобы почечные больные раз в неделю ничего не ели, потому, видите ли, что какой-то человек, у которого подозревали болезнь почек, постился в Судный день и после этого у него не нашли белка в крови. Потом мы припомнили, как много инвалидов прибавила в городе война, и порадовались, что гуляем там, где их не увидишь. Но тут я с досадой воскликнул:
– Да оставим наконец в покое больных и инвалидов, поговорим лучше о чем-нибудь веселом!
Она согласилась, хотя по лицу ее было видно, что она сомневается, удастся ли нам найти другую тему для разговора.
В саду играли дети. Они увидели нас и начали шептаться. Я сказал:
– Знаете ли вы, сударыня, о чем говорят эти дети? Они говорят о нас с вами.
Она сказала:
– Да, возможно.
Я сказал:
– И знаете, что они говорят? Они говорят, что мы жених и невеста.
Она покраснела и сказала:
– Да, возможно, что и так.
Я спросил:
– И что вы об этом думаете?
Она сказала:
– О чем?
Я сказал:
– О словах этих детей.
Она сказала:
– А зачем мне об этом думать?
Я сказал:
– А если бы это было на самом деле так, что бы вы сказали?
Она спросила:
– Что имеет в виду господин доктор?
Я набрался смелости и сказал:
– Если бы то, что сказали дети, было правдой, то есть что мы друг другу пара?
Она засмеялась и подняла глаза.
Я взял ее руку и сказал:
– Дайте мне и вторую вашу руку.
Она протянула.
Я наклонился, поцеловал обе ее руки одну за другой и посмотрел на нее. Она покраснела еще сильней.
Я сказал:
– Существует поговорка, что устами младенцев и дураков глаголет истина. Что сказали младенцы, мы уже слышали. А теперь послушайте, что говорит дурак, то есть я, потому что ко мне пришла мудрость. – И, запинаясь, выговорил: –Послушайте, Дина…
Я еще не успел высказать все, что было у меня на сердце, а уже ощутил себя самым счастливым человеком на свете.
3
Поверьте, друг мой, никогда в жизни мне не было так хорошо, как в те дни между обручением и свадьбой. Если прежде я думал, что люди вступают в брак лишь потому, что мужчине просто нужна женщина, а женщине нужен мужчина, то теперь я понял, что нет ничего прекрасней этой взаимной потребности. В те дни я стал понимать, почему поэты сочиняют любовные стихотворения, хотя меня самого в ту пору не интересовали ни поэты, ни их стихи, потому что они говорили о других женщинах, а не о Дине. Я не раз сидел и дивился – ведь сколько медсестер в больницах, сколько женщин на свете, а я ко всем равнодушен, кроме вот этой единственной, к которой обращены все мои мысли. Однако всякий раз, когда я снова видел Дину, я говорил себе – нет, только умалишенный мог бы поставить ее в один ряд с другими женщинами. И Дина – она тоже относилась ко мне, как я к ней. Вот только эта густая синева, что в ее глазах, все темнела и темнела, точно туча, готовая пролиться слезами.
Однажды я спросил ее об этом. Она посмотрела на меня и ничего не ответила. Я спросил снова, но она лишь тесней прижалась ко мне и сказала: «Разве вы не знаете, как вы мне дороги и как я вас люблю». И улыбка тронула ее грустные губы. Та ее улыбка, что сводила меня с ума своей сладостью и своей печалью.
Я спрашивал себя – если она любит меня, о чем же ей печалиться? Может быть, у нее бедная семья? Но я слышал от нее, что ее родственники вполне состоятельны. Может быть, она уже дала слово другому. Но она сказала мне, что свободна распоряжаться собой. Я стал допытываться. Она удвоила свою нежность, но по-прежнему не отвечала.
Все же я решил поинтересоваться ее родственниками. А вдруг они были богаты раньше, но потом разорились, и Дину печалит их беда. Но выяснилось, что некоторые из ее родни – крупные промышленники, а другие хорошо известны в своих профессиях и зарабатывают очень прилично. Я ощутил гордость за себя. Я ведь родом из бедной семьи, сын простого жестянщика, однако всегда стараюсь одеваться строго. Впрочем, Дина никогда не обращала внимания на то, как я одет, разве что я сам просил ее посмотреть. Но это лишь усиливало мою любовь к ней. Что, кстати, шло вразрез с логикой – ведь я уже отдал ей всю свою любовь без остатка. Как и она – вся ее любовь была уже отдана мне. Но в этой ее любви оставалась капля печали, которая добавляла каплю горечи к моему ликованию.
Малая капля, но она жгла все мое существо. И я не переставал размышлять: эта ее грусть – что в ней таится? Может быть, печаль – это просто свойство любви вообще? Я снова попробовал уговорить ее открыться. Она пообещала, но продолжала по-прежнему уклоняться, а когда я напомнил ей это ее обещание, взяла мою руку в свою и сказала:
– Давайте радоваться, мой друг, давайте радоваться и не будем омрачать нашу радость.
И снова вздохнула так, что у меня защемило сердце от этого вздоха.
Я воскликнул:
– Ради Бога, Дина, о чем вы так вздыхаете?
Она улыбнулась сквозь слезы:
– Молчите, друг мой, пожалуйста, молчите.
Я умолк и перестал расспрашивать. Но душа моя не знала покоя, и я все ждал, что она согласится наконец открыть мне свою тайну.
4
Однажды после полудня я зашел ее проведать. Она была свободна от ухода за больными, сидела у себя в комнатке и шила себе новое платье. Я приподнял подол ее шитья, погладил его рукой и поднял взгляд на нее. Она вдруг посмотрела мне прямо в глаза и негромко сказала: