Простая история
Было бы преувеличением утверждать, что Гиршл получал удовольствие от посещения клуба. Во всяком случае, это расширяло границы его мирка, и по вечерам, если Мина не рассчитывала на него, он шел туда прямо из лавки. В этом он был не одинок, ибо состав членов клуба изменился — в него сейчас входили преимущественно женатые люди, такие, как Гиршл, то ли потому, что сионизм сделался более популярен, то ли потому, что прежние члены стали старше… Правда, пели в клубе теперь реже, чем в былые времена. Юноши, которые когда-то весь вечер изливали сердце в песнях, были уже взрослыми людьми, отягощенными детьми и заботами, а новое поколение не обнаруживало музыкальности и предпочитало говорить о политике или играть в шахматы.
Иногда в клуб заходил Йона Тойбер. Он обычно снимал шляпу, клал ее на стул перед собой, тщательно делил пополам сигарету и, отложив про запас одну половинку, вторую вставлял в мундштук. Так он посиживал, покуривая и наблюдая за шахматной игрой. Не то чтобы он сам увлекался шахматами или был болельщиком, хотя и знал наизусть весь учебник этой игры, написанный на иврите Яковом Эйхенбоймом, — просто он изменил свой метод вести дела. Раньше отец молодого человека, достигшего совершеннолетия, сообщал Тойберу, какая девушка устроила бы его семью, и Тойбер уже делал все остальное. Теперь Тойберу надо было выслушать самого молодого человека и только потом убедить его родителей.
(Читатель может спросить: разве, когда состоялась помолвка Гиршла с Миной, инициатива исходила не от Цирл? Да, так оно и было. Значит, мир быстро менялся или помолвка Гиршла была совершена по канонам, уже тогда считавшимися старомодными.)
Как и когда-то в прошлом, Гиршл по понедельникам и четвергам брал из никогда не запиравшегося клубного библиотечного шкафа три книги, но не читал их, а предоставлял им пылиться у себя на столе. Как и многие другие образованные молодые люди, Гиршл после женитьбы забросил чтение. Даже если Мина и брала изредка в руки его книгу, он никогда не обсуждал ее с ней. В доме его родителей зажигали четыре субботние свечи — одну за Боруха-Меира, другую за Цирл, третью за Мину и четвертую за него, Гиршла; в комнатке, которую раньше занимала Блюма, свеча теперь не горела. Блюма зажигала свою свечу в другом месте, а новая прислуга уходила домой до зажигания свечей. Гиршл стал так же молчалив, как комната Блюмы без ее легких шагов.
Вскоре и клуб ему надоел. Не странно ли было искать общества и не делать ни малейшей попытки поддерживать беседу, а именно так поступал Гиршл, сидевший в клубе, погрузившись в свои мысли. Единственной разумной альтернативой оставалось идти в синагогу и, завернувшись в талес, сидеть молча весь день.
Только сила привычки заставляла Гиршла два-три раза в неделю приходить в клуб, где он порой просматривал газету, не отдавая себе отчета в том, что он уже читал ее раньше. На следующий день, когда какой-нибудь покупатель рассказывал ему те же самые новости, он старался вспомнить, где уже слышал об этом.
Постепенно Гиршл стал все реже посещать клуб. Иногда он отправлялся туда и с полпути возвращался обратно. В конце концов он вообще перестал туда ходить.
XXI
По мнению рассудительных друзей Цирл, не все люди любят общаться с себе подобными и тем, кто предпочитает одиночество, рекомендуется регулярно совершать прогулки. Этой точки зрения придерживалась, в частности, мать нового городского врача, которая делала покупки в лавке Гурвицев. Когда к ее сыну обратился молодой человек возраста Гиршла, он посоветовал ему:
— Свежий воздух — вот лучший рецепт. Никакое лекарство, прописанное мною, и вполовину не поможет вам так, как свежий воздух!
Цирл, обдумав услышанное от матери врача и других людей, заговорила на эту тему со своим сыном.
Гиршл не был ни за, ни против этой идеи. Теоретически она показалась ему интересной, но он не очень ясно представлял себе, что под ней подразумевается. На картине, висевшей в доме Гильденхорнов, был изображен изящный кавалер в ярком сюртуке, фалды которого раздувал ветер, в розовом цилиндре и с тросточкой в руке. Подняв одну ногу, он, по-видимому, собрался в путь. Подпись под картиной гласила: «На прогулку!» «Если мама имеет в виду именно это, — думал Гиршл, — то где и когда, по ее расчетам, я должен гулять?»
Цирл, однако, не оставляла его в покое.
— Гиршл, почему бы тебе не пройтись? — предложила она ему однажды вечером, вручая тросточку. — Надень пальто и пойди подыши свежим воздухом, нагуляй себе аппетит к ужину.
Гиршл послушно оделся, взял трость и вышел на улицу. С тех пор всякий раз незадолго до закрытия лавки мать вручала ему трость и говорила:
— Пойди прогуляйся!
Сначала Гиршл находил оздоровительный моцион довольно утомительным и скучным занятием. Стоило ему выйти на улицу, как у него начинали болеть руки и ноги, кололо в боку. Привыкшему постоянно ощущать над собой крышу, ему было трудно приноровиться к булыжной мостовой; особенно тяготила его бесцельность этого занятия.
Со временем прогулки Гиршла стали приобретать для него какой-то смысл. Он отправлялся на окраину города, иногда напрямик, иногда кружным путем. Когда впереди появлялся кто-то из его знакомых, он делал все, чтобы уйти в сторону. Если избежать встречи не удавалось, он шел с этим человеком обратно на рыночную площадь, там прощался с ним и устремлялся по прежнему маршруту. Боясь, что его обнаружат, он искал укромное место, где мог бы остаться незамеченным.
На улице, которая называлась Синагогальной, вовсе не было синагоги. По преданию, когда-то на месте католической церкви стояла первая в Шибуше еврейская молельня. Одна из стен церкви, облупившаяся и просевшая, была ниже трех других и более древнего происхождения; она, как говорили, осталась от здания молельни. Согласно легенде, стена просела и согнулась, оплакивая свой печальный удел, и в ночь на Девятое ава на ней выступали настоящие слезы, как на Стене Плача в Иерусалиме.
Шибуш был древним поселением — евреи жили там с незапамятных времен вплоть до разрушения города в 1648 году сподвижниками Богдана Хмельницкого, которые сожгли синагогу дотла. Польский граф Потоцкий отстроил город и не только разрешил евреям вернуться в него, но и на двенадцать лет освободил их от налогов. По истечении этого срока они обязаны были вносить по одному талеру с дома и полталера с очага ежегодно. Мясникам-евреям разрешалось не резать свиней, зато они должны были каждую пятницу доставлять в графский замок ведро сала для свечей и половину говяжьей туши. Аккуратно выполнявшие эти обязательства евреи имели право покупать дома, варить пиво, изготавливать водку и вино, заниматься любым ремеслом, торговать, выбирать своих собственных раввинов и руководителей в соответствии с иудейским законом. Спорные дела разбирал графский суд.
Не случайно евреи стали селиться на Синагогальной улице, верхний конец которой упирался в развалины графского замка, впоследствии разграбленного татарами, а нижний конец — в реку. Именно страх перед набегами татар привел их сюда: замок защищал их с суши, и там же они могли просить убежища, если татары приплывали по реке.
Сейчас, однако, на этой улице евреи не жили, исключение составляла семья Акавии Мазла. В низких домиках, крытых соломой, с садиками и огородами, обитали преимущественно мелкие чиновники, которых Гиршл не знал или знал поверхностно. Если они и приходили в лавку его родителей за покупками, он не обращал на них внимания, вероятно, потому, что им не отправляли больших коробок с подарками на Рождество, а вручали мзду из рук в руки. Подмаслить мелкого чиновника гораздо легче, чем дать взятку начальнику департамента. После работы обитатели Синагогальной улицы запирали двери своих домишек, так что, не считая одной-двух женщин, выходивших за водой к колодцу, или одной-двух девушек, ускользнувших от родительского глаза на свидание, Гиршл никогда не встречал там никого.
Городскому человеку глубокая тишина ночи могла показаться здесь даже страшной, Гиршл же ее не замечал. Если ему попадалась навстречу парочка влюбленных, он отворачивался, да и молодые люди предпочитали остаться незамеченными. Собаки, которые сначала лаяли, когда он проходил мимо, теперь только глухо ворчали в знак того, что они узнают его.