Простая история

По правде сказать, даже тогда, когда Цирл хотелось, чтобы ее сын стал раввином, это объяснялось не столько ее благочестием, сколько желанием искупить грех ее прапрадеда, который однажды обвинил раввина своего местечка в избытке религиозного рвения. То есть, когда однажды этот раввин сделал что-то такое, что было воспринято окружающими как указание на расстройство его умственных способностей, прапрадед сказал своим согражданам: «Боюсь, что наш раввин свихнется!» На что раввин возразил: «Если кто-то и свихнется, то это будет вот этот человек и его потомки». И хотя предок Цирл говорил совершенно беззлобно, но мстительное предсказание раввина сбылось, ибо даже в самом отвлеченном споре всегда присутствует элемент личной неприязни. С тех пор в семье Цирл не было ни одного поколения без своего сумасшедшего. Вот почему, когда родился Гиршл, родителям хотелось, чтобы он посвятил себя изучению Священного Писания и тем самым загладил проступок своего предка. Однако не все планы людей встречают одобрение Провидения, в особенности если их мотивы небескорыстны.
В первый раз Гиршл пришел поработать в лавке, когда его отец, отправившись на воды в Карлсбад, оставил лавку на Цирл и двух помощниц.
— Давай-ка приходи, помоги нам до возвращения отца, — сказала ему Цирл.
Уходя в лавку, Гиршл загнул уголок страницы Талмуда, как если бы он собирался вскоре вернуться к чтению. Ему и в голову не приходило, что это уже не случится. Аромат корицы, имбиря, изюма, вина и всяких других вкусных вещей оказался притягательней, чем Талмуд, а покупатели, которых он обслуживал, нравились ему больше его товарищей по хедеру. Кто в те дни еще продолжал ходить в хедер? Юнцы, которым до смерти надоело учение, прямая противоположность лавочникам и их клиентам, большинство которых производило впечатление людей знающих и деятельных. К тому времени, когда Борух-Меир вернулся из Карлсбада, его сын сделался заправским лавочником. Вместо того чтобы учить Тору в хедере, он торговался с покупателями в лавке. Скоро он вообще стал посещать Малую синагогу только по субботам, в праздники и дни Новолуния.
Подобно другим юношам из зажиточных семей, которые учились в ешиве, чтобы стать раввинами, а потом передумали, Гиршл вступил в Сионистское общество. Общество размещалось в большой комнате, куда его члены приходили почитать газеты и журналы, сыграть в шахматы — шахматная доска находилась тут же на угловом столике. Не все газеты и журналы пропагандировали сионизм, и не всякий, кто их читал, был сионистом. Были и такие, кто приходил в клуб просто пообщаться с людьми, — так или иначе, там никогда не бывало скучно. Порой, в зимние сумерки, когда в душе просыпалось неопределенное томление, кто-нибудь запевал печальную песню о своем стремлении к Сиону, и она трогала все сердца. В такие минуты молодежь, казалось, преображалась, подобно тому как прежде она преображалась, изучая Тору.
Гиршл принадлежал к посетителям клуба, не имевшим ничего общего с Сионом. Трудно сказать, почему он не был сионистом, — сыновья всех более или менее состоятельных евреев городка ими были. Возможно, что-то ему не нравилось в этом движении и его последователях, или он попросту не продумал еврейскую проблему до конца, а может быть, пришел к заключению, что сионизм не решит ее.
Родители Гиршла не возражали бы против того, чтобы он вступил в Сионистское общество. Это не мешало бы ему выполнять свою работу в лавке, так что пусть по вечерам заходил бы в клуб полистать газеты. Если молодой человек, который слывет завидным женихом, будет в курсе того, что творится в мире, это никак не повредит ему. А если он, упаси Бог, почувствует влечение к социалистам? Старшему поколению, уже не способному контролировать поведение своих детей, приходилось помалкивать. В сети этих радикалов попали уже не один хорошо воспитанный юноша, не одна девушка, и их родителям не оставалось ничего другого, как вздыхать и бить себя кулаком в грудь.
Один-два раза в неделю Гиршл заходил в Сионистский клуб, где можно было выкурить сигарету и поболтать с друзьями, просмотреть свежие газеты. По четвергам, когда библиотекарь открывал свой книжный шкаф, Гиршл брал у него три книжки: одну для серьезного и две для легкого чтения. Зимними вечерами по пятницам, после праздничного ужина, когда родители уходили спать, Гиршл читал одну из этих книг за столом, на котором еще горели три свечи, по одной на отца, мать и сына, пока его не начинало клонить ко сну. Еще одна свеча горела в комнате Блюмы, сама она тоже сидела за столом и читала книгу, взятую у Гиршла. Блюма любила читать, чтение открывало ей новые миры и напоминало о тех далеких днях, когда она и ее отец, да упокоится душа его в мире, читали друг другу вслух.
Хаим Нахт, отец Блюмы, женился на Мирл, которая была помолвлена со своим двоюродным братом Борухом-Меиром. Последний, ослепленный богатством своего хозяина, лавочника Шимона-Гирша Клингера, женился на его дочери Цирл, нарушив слово, данное бедной девушке. После того как брат Цирл сошел с ума и умер, Шимону-Гиршу было трудно найти хорошую партию для единственной дочери. Какой семье было бы легко перенести подобный позор — сумасшествие ее члена? Из всех несчастий в нашей жизни этот недуг, вероятно, единственный, к которому нечувствителен сам больной. Для его же родственников беда является вдвойне тяжелой. Если всякую другую можно как-то одолеть и забыть, то эта передается из поколения в поколение. Хронических больных обычно помещают в специальные санатории, но никто не желает взять на себя заботу о тех, кто лишился ума. Люди либо убегают при виде сумасшедшего, либо издеваются над ним, пугают им своих детей.
Отец Цирл видел, что дочь не становится моложе, а сваты не спешат к его двери. В Борухе-Меире он усмотрел большие способности к торговле, трудолюбие и безупречную честность. К тому же молодой человек носил фамилию Гурвиц, и это тоже говорило в его пользу. Хотя он и не был прямым потомком знаменитого в XVI веке раввина Иешаи Гурвица, фамилия давала ему право на уважение.
Даже после того, как Борух-Меир женился на Цирл, родители Мирл продолжали поддерживать с ним отношения. Пожалуй, они даже стали больше его уважать за то, что он женился на деньгах. И он поддерживал с ними связь, регулярно посылая им поздравление с Новым годом. Ежегодные поздравления получали также Мирл и Хаим Нахт, когда они поженились. Как повелось в отношении отца и матери, так продолжалось и в отношении дочери и ее мужа.
Хаим Нахт не был так обеспечен, как Борух-Меир Гурвиц. И особым уважением людей он не пользовался, хотя и слыл начитанным, культурным человеком, способным к языкам. Но, увы, практические успехи мужа Мирл значительно уступали его образованности. Разумеется, Мирл вышла за него замуж с разрешения отца, тем не менее старик не упускал случая напомнить ей, что, не сумев удержать жениха — преуспевающего торговца, она вынуждена мириться с мужем-ученым, который не заработал ни копейки.
Что касается Мирл, то она никогда не попрекала своего мужа. Каким бы неудачником он ни был, это не роняло его в ее глазах. Она была благодарна судьбе за то, что та освободила ее от опеки чрезмерно строгого отца, дала ей семью и собственный очаг. Даже когда им особенно не везло и в доме не оставалось ни копейки, она не переставала любить мужа. Неужели, спрашивала она себя, я должна отравлять ему жизнь только за то, что у него неважно идут дела? Она жалела его и любила еще больше такой любовью, которая не ищет земной награды. Что бы он ни делал, ей все казалось хорошо и правильно. Если бы все остальные были такими же честными, как ее Хаим, и он преуспевал бы. Вся беда заключалась в том, что в этом мире людям приходилось выбирать: либо оставаться честными, либо преуспевать. Разве Хаим был виноват в том, что доверял людям, которые бессовестно обчистили его как липку и сбежали с его деньгами? А поскольку человек, потерявший деньги, лишался и кредита, Хаим Нахт утратил всякую возможность когда-либо возместить свои убытки. Из большой лавки ему пришлось перейти в маленькую лавочку, а просторную квартиру напротив рынка поменять на тесную квартирку, в окна которой никогда не заглядывало солнце. Какое-то время он не терял надежды поправить свои дела и хватался то за одно, то за другое, но в конце концов у него опустились руки. Он понял, что ему не суждено преуспеть в житейских делах, и уединился со своими книгами в надежде стать учителем в государственной школе для еврейских детей. Однако и здесь ему повезло только отчасти: он выдержал экзамены, но места так и не получил. Всякий раз, когда появлялась вакансия, она доставалась какому-нибудь недоучке, сумевшему дать взятку директору школы. Хаим Нахт был не такой человек, который мог обойти кого-то лестью, а тем более с помощью взятки, даже если от этого зависело благополучие его семьи.