Один день из темноты
Память есть близкая и дальняя. Близкая, что было со мной недавно. Чечня. Четыре месяца в Чечне.
Дальняя - это все, что было со мной до Чечни.
Порой кажется, все, что было до моей войны, - лишь сон. А там - жизнь. Но кончилось для меня и жизнь до войны, и война тоже кончилась. Теперь я вне времени, теперь я вне войны, вне жизни...
Соседи по палате мне сказали, что я буду получать пенсию в тысячу двести рублей. За два месяца до призыва я купил себе на заработанные деньги джинсы за тысячу семьсот рублей. Я буду получать меньше. Да бог с ними, с этими деньгами, были бы глаза, я бы заработал их. А сейчас на что мне эти деньги? Отдать матери, чтобы за квартиру заплатить. А дальше? Жив, пока живы родители. Дальше? Дальше - смерть. Можно и сейчас, не хочу в девятнадцать лет становиться родителям обузой.
В чем я виноват, что стал калекой? В чем?!
Военкомат меня отправил в армию. При этом они вскользь упомянули, что срок службы мне не пойдет в трудовой стаж. Вот так, гребаное государство считает, что я должен ему отдать долг, но при оно не считает нужным ставить мне штамп в трудовую книжку. Суки! НЕНАВИЖУ это государство!
Ненавижу чеченов! Ненавижу! Из-за них я стал слепым! Из-за них и из-за придурков в Москве. Они что-то там не поделили, а я теперь валяюсь слепой на этой койке в их Москве!
Со мной в палате лежит москвич, его тоже зацепило в голову. Он также матом кроет всех политиков и чиновников, что сидят в его родном городе. Ведут себя эти чиновники и политики как захватчики, как оккупанты. Плевать им на Родину, уедут в свою заграницу. Там врачи, там уход!
Периодически приходит психолог. Он беседует со всеми по очереди.
Один раз попытался поговорить и со мной... Я все, что думал по этому поводу, и сказал ему. Я не видел его рожи, но понял, что тот в шоке. Он попытался меня переубедить. Что знает этот майор о жизни?! Он не был на войне, он не ходил под пулями. Всю жизнь провел в Москве, весь чистенький, ангелочек, мать его! И этот урод мне пытается втереть, что я должен принять эту черноту! Никогда я ее не приму.
Видимо, сегодня я проснулся до подъема. Нет глаз, нет ощущения времени. В коридоре слышно: "Подъем! Подъем! Умываться! На завтрак не опаздывать!"
Поначалу были большие проблемы, как есть. Как кушать. Это сложно, когда не видишь тарелки, и что именно ешь.
В Ростове был подонок, он пошутил надо мной. Это он думал, будто бы весело, когда человек не видит, что кушает. И когда я ел суп, то он тихо переставлял тарелку в сторону и тихо давился смехом, когда я тыкал ложкой в стол.
Было слышно, как он хрюкал от своей выходки. Все уходили из палаты в столовую, но оставляли дежурного по палате, чтобы он мог помочь покушать лежачим и таким инвалидам, как я.
Я не выдержал и вскочил. Ярость шумела в голове. Я ненавидел этого жирного гада, я его чувствовал. Но не видел. Я хотел убить его.
Но что может сделать слепой? Жирдяй со смехом носился по палате от меня. Я же бросал в его сторону все, что подворачивалось под руку, но все без толку.
Двое лежачих кричали мне, куда надо идти или кидать предметы. Я бросался, но натыкался на стулья, кровати и на то, что сам раскидал. Два раза я упал. Выставлял руки, старался прикрыть голову.
Я хотел лишь одного - поймать этого толстого ублюдка и задушить его. Вся обида и ненависть воплотилась лишь в одном слепом желании - убить.
Он был для меня хуже духа, хуже московского политика, он был моим злом.
На грохот и шум в палату прибежали.
Мерзавец пытался свалить на меня, мол, у меня "съехала крыша", но лежачие пацаны рассказали, как было на самом деле.
Его выписали на следующий день - "за нарушение больничного режима". Ходячие из нашей палаты устроили ему "темную".
Ночью накинули одеяло и били. Я слышал, как его били и он хныкал, скулил. Сучонок.
Меня подняли с постели и подвели к кровати, на которой лежал обидчик, в руки вложили табурет, я приложился от всей души раза три.
Мне стало легче и тогда, и сейчас, когда я вспомнил об этом.
Как потом рассказали, в часть, где служил этот моральный урод, приехала проверка, вот он и "закосил". Ненадолго.
Очень сложно ходить в туалет и умываться. Я выучил по шагам, сколько надо пройти от палаты до туалета.
Много раз, когда шел в туалет, со мной вызывался провожатый из палаты, они шли курить. Можно было курить и в палате, врачи на это не обращали внимания, лишь во время обхода не курили, и дым выпускали в окошко. Но когда я шел в туалет, то со мной кто-то увязывался. Покурить в туалете. Я им был благодарен, но ненавижу, когда меня жалеют.
И не хочу идти по улице и ощущать на себе сочувствующие взгляды. Ненавижу и не хочу. Я их научился чувствовать кожей.
Я устал ненавидеть, я устал жить. Если бы не маленькая надежда, что можно меня вылечить, то давно бы перестал жить.
Сообщили, что меня скоро будет осматривать академик. Хорошо, у кого сломана рука, нога или ребро. Это можно просветить рентгеном, поставить вытяжку или еще чего-нибудь. А голова? Никто не знает, как она работает, туда не загонишь металлические стержни, чтобы она работала хорошо. Академик - это последняя надежда врачей.
До этого был профессор. Тот что-то мудрым голосом сыпал латинскими фразами, я понял, что последняя надежда - на операцию. А профессор свалил за границу. Позвали его. А именно он должен был делать мне операцию. И удрал за границу. Сделал бы мне эту хренову операцию и ехал бы к своим пиндосам. Ненавижу.
Теперь вот академик...
Я встал, накинул халат и, придерживаясь стены, побрел в туалет. Считаю шаги. Поворот, потом еще один, несколько шагов, толкаю дверь, по запаху определяю - туалет.
Так же медленно возвращаюсь в палату. Ложусь. Мне тоскливо. Очень тоскливо. Аккуратно обходя чужие койки, укладываюсь на свою, укрываюсь с головой.
Это привычка, ночью свет бьет в глаза в казарме, и так теплее. А сейчас хочется побыть одному.
Завтрак? К черту!
Я изображаю, что сплю, а у самого из незрячих глаз текут слезы. Я устал жить в темноте.
Через час обход, потом перевязка, я снова потрогаю аккуратно свою кожу, которая провисает над мозгом, потом обед, тихий час, ужин, укол, отбой. Я жду отбоя, тогда я буду спать и буду видеть. Хотя бы во сне я вижу.