Дорога на Берлин

- Это - корреспондент, - представил Слюсарев Автономова. - Русский военный корреспондент. Он всю войну с нами. 
- О, корреспондент! Хэлло, мистер!.. 
Американцы наперебой протягивают ему руки. 
- Куда ж вы идете сейчас? - спрашивает Автономов Когута. 
- Ту Эмерика! Домой. Лос-Анджелес. 
- Что, вы идете на восток? Вам туда? - корреспондент показывает рукой на запад. - Туда надо. Берлин. Париж. Атлантический океан. Америка. 
- Но, но! - машет головою Когут. - Нет. Туда нет. Нельзя. Мы идем: Брест, Москва, Влядивосток, Эмерика... 
- Ишь ты! - усмехнулся Слюсарев. - Соображают! Эй, камрад, значит, выходит, путь на родину лежит-то через Москву? 
- О, yes! Москва. Россия. Свобода. Эмерика. Спасибо. 
- Спасибо? Ишь ты, спасибо!.. - даже законфузился Слюсарев. - Нет, ты мне лучше вот что скажи, камрад. Прочувствовал ли ты, американец, кто тебя из неволи-то спас, кто Гитлера разбил, кто мир освободил, а? Расчувствовал ли ты? 
Михаил Когут мучительно морщится. Быстрая речь Слюсарева не доходит до него. 
- Ты медленнее, дядя Иван! - улыбаясь, советует Автономов. 
- А? Ну хорошо. Ты мне вот что скажи, камрад Михаил Когут. - Теперь он сопровождает свою речь выразительными жестами. - Кто Гитлера разгромил? 
- А! - просиял Когут. - Русские. 
- А кто мир освободил?.. Человечество? 
- Русские. 
- А кто тебя и твоих товарищей из неволи выручил? 
- О, русские. Спасибо. 
- Так забудешь ли ты этот факт, Михаил Когут, а? Как полагаешь, забудешь? 
- О нет, нет! - закричал Когут. 
- А потом, гляди, через пять - десять лет на нас войной пойдешь, а? Нет, ты мне по чести, по-солдатски скажи, пойдешь ли на нас войною? 
Михаил Когут быстро поворачивается к своим товарищам и что-то взволнованно говорит им. 
Американцы заволновались. 
Страстно, наперебой они кричат Слюсареву, что никогда и никто не заставит их воевать против их освободителей - русских. 
Они кричат это по-английски, но Слюсарев все понимает. 
- Ну то-то! - говорит он. - И мы войны не любим. - Он протягивает Когуту руку. - Ну, иди! Иди, Михаил Когут, с миром. Иди через Брест, Москву-матушку, Сибирь, Владивосток. Там, в Сибири, между прочим, моим поклонись, иркутянам... А мы тут, значит, останемся. За тебя довоюем. В Берлин придем. Гуд бай, Михаил Когут! 
- Гуд бай! - кричат американцы. 
...Медленно пробираясь среди колонны войск, ползет фронтовой "виллис". 
За рулем Савка Панченко, он мурлычет свою бесконечную песенку. Рядом сидя спит Дорошенко. Сзади - автоматчик. 
Затормозил "виллис" у какого-то дома. 
Савка осторожно потряс Дорошенко за плечи. 
Тот что-то сонно промычал в ответ. 
- Замаялся! - сказал Савка. - Та и то правда, что спать ему не приходится. 
- Война... - зевая, сказал автоматчик. 
- Ой, война! 
Савка с сожалением посмотрел на подполковника. 
- А будить треба! Сегодня хоть в хате отоспится. Сутки нашему полку на отдых дали. 
...Стоит "виллис" у ворот большого и странного дома. 
Над домом развевается много флагов. Словно все нации собрались здесь. Словно живут здесь люди со всего мира. Словно это - корабль интернациональной экспедиции или Ноев ковчег. 
Перед домом, задрав головы, стоят Савка Панченко и Иван Слюсарев и смотрят на флаги. 
- Это французский флаг, - говорит Савка. - А этот... это я знаю. Это югославский. 
- А это ж какой будет, вон над трубой? 
- Черт его знает! Может, бельгийский. 
- Что ж они так разукрасились, а? - Слюсарев подозрительно смотрит на дом и качает головой. - Эй, Савка! Этот дом обследовать надо. Может, тут вся дипломатия живет. Поджигатели войны. - И, вскинув за плечо винтовку, решительно говорит: - А ну идем! 
Они входят во двор. 
Здесь стоят какие-то странные крытые фургоны. 
Они разноцветные, яркие; их полированные бока почти сплошь заклеены рекламами и афишами. 
Они стоят один за другим, как поезд. 
Людей вокруг них нет. 
Савка и Слюсарев медленно идут по двору. 
Вдруг доносится до них странный рев. 
Они прислушиваются. 
Это... да это рычит лев. 
Лев в Ландсберге? 
Но лев рычит, в этом не приходится сомневаться. 
К его реву вдруг присоединяется завывание гиен, крики обезьян, какое-то кудахтанье... 
Савка бледнеет. 
Слюсарев смеется. 
- А ну взойдем! - говорит он и решительно направляется к большому сараю, откуда и доносится рев. 
Савка идет за ним. 
Они входят в длинное каменное здание, похожее на конюшню. 
Их обдает запахом зверья. 
Тоскливо подняв хобот, стоит слон. 
Мечется в клетке лев. 
Визжат гиены. 
Лежат пони. Голодные глаза их полны слез. 
Вцепились в прутья клеток обезьяны. 
Людей вокруг нет. 
Слон вдруг поднял хобот совсем высоко и протяжно затрубил. 
- Да они же голодные! - догадался Слюсарев. Скинул мешок, порылся в нем, вытащил буханку хлеба. 
И тогда из полусумрака конюшни выступил человек. Он в грязной униформе, тощий, беспокойный, с обвислыми, унылыми усами. Жадными глазами смотрит он на хлеб, но молчит. 
Посмотрел на него и Слюсарев. 
Ничего не сказал. 
Разломил буханку надвое. 
Протянул человеку хлеб. 
Вторую половину отдал слону. 
И человек и слон жадно схватили хлеб. 
Едят. 
Слюсарев смотрит. 
А человек с обвислыми усами, откусив хлеб, говорит: 
- Спасибо. 
- А! Понимаешь по-русски? 
- Не. 
- Ты кто? 
- Чех. 
- А это цирк? 
- Так есть. 
А Савка все разглядывает зверей. 
- Гляди, Иван! - говорит Савка, показывая на гиену. - Ну до чего ж похожа на Геббельса... чисто Геббельс! 
- А ты Геббельса видел? - усмехается Слюсарев. 
- А вот поймаем в Берлине, в клетку посадим, поглядим... 
Гиена воет пронзительно и злобно. 
Слюсарев продолжает разговор с чехом: 
- А люди тут есть? 
- Есть. 
- Какие же люди? 
- Артистки. Французы, немцы, швейцарцы, бельгийцы, югославы, чехи, болгары, поляки... 
- Полный интернационал, словом? Ну-ну! Ну веди, покажи! 
Чех ведет их из конюшни через двор. 
Мимо фургонов в дом. 
Они подымаются по грязной парадной лестнице. 
В бельэтаже на дверях надпись по-русски: 
"ЗДЕСЬ ЖИВУТ АРТИСТКИ ШВЕЙЦАРЫ - НЕЙТРАЛЫ". 
Слова "швейцары - нейтралы" трижды подчеркнуты. 
Чех хочет постучать в дверь, но Слюсарев его останавливает. 
- Что ж людей беспокоить? Да еще нейтральных! - усмехается он, показывая на надпись. 
Они идут по лестнице дальше. 
- Тут французы. Тут бельгийцы. Тут голландские артисты, - показывает чех на двери квартир. 
- А братья-славяне где? - спрашивает Савка. 
Чех усмехается. 
Он остановился. Потом молча показал пальцем вниз и вверх. 
- Где? - не понял Слюсарев. 
- А-а! - догадался Савка. - В подвале и на чердаке. 
- Ишь ты! - усмехнулся Слюсарев. - Значит, выходит, и в цирках Гитлер ввел "новый порядок". Высшая раса и низшая раса. Эх вы, Европа! Допустили! Ну покажи!.. 
Они подымаются на чердак. 
Здесь актерское общежитие. 
Нары в три этажа. Грязь. Керосиновая лампа. Примус. Огрызки еды на столе. 
Навстречу подымаются с нар, выходят из углов артисты разных жанров. Дрессировщики и атлеты, клоуны и акробаты, жонглеры и канатоходцы, певицы и цирковые танцовщицы. Они одеты пестро, причудливо, своеобразно; и их национальность, и жанр, и возраст, и вкус - все отразилось в костюме. 
Они восторженно встречают советских воинов. 
Кричат. 
Аплодируют. 
Музыканты ударили в барабан. 
Они искренни, все эти оскорбленные и униженные Гитлером люди, освобожденные сейчас Красной Армией. 
Они впервые видят советских воинов. 
Кончились страшные дни бомбежек, голодовки, немецкого произвола. 
Они кричат об этом радостно и восторженно.