Бордель на Розенштрассе

Пападакис приносит мне чашку чая. «Не хотите ли вы теперь чего-нибудь поесть?» — спрашивает он. «Ну, если только кусочек камамбера, — откликаюсь я. — А потом немного овернского сыра. Хочется чего-нибудь мягкого и острого. Что у нас есть?» Он погладил бороду рукой. «Есть итальянский сыр. Вы его любите». Я соглашаюсь. «Отлично. С бокалом вина». Он поджимает губы. «Вина? Это вас погубит!» Я кладу ручку на стол. «Мне уже лучше. Разве вы не видите? Да-да, немного красного вина». Пападакис осуждающе качает головой и мрачнеет: «А доктор так не считает. Но если вы настаиваете, я принесу». Он выходит. Александра, Тереза и я ужинаем в комнате, мы едим копченого лосося и холодную утку. Обе мои спутницы поверяют друг другу маленькие секреты, и, чтобы доставить им удовольствие, я притворяюсь, что очень этим заинтригован. Позже мы снова занимаемся любовью, предаваясь пикантным любовным играм. Затем около трех ночи мы с Александрой заказываем экипаж и покидаем бордель, предварительно договорившись с Терезой встретиться завтра вечером.
Пападакис садится в лимузин, чтобы поехать в город. Он ведет его сам. Я знаю, что ему нравится показывать, будто машина принадлежит ему лично, потому что это придает ему больший вес в глазах местных крестьян. Пападакис считает, что понимает сельских жителей и образ их мыслей. Он должен поехать, чтобы поискать для меня патентованное лекарство, содержащее возбуждающее средство, но вполне возможно, что он об этом забыл. Большую часть времени он занят размышлениями о себе, о неудовлетворившем его прошлом и недосягаемых мечтах о будущем. Порой я вижу на его лице восторженное выражение юноши, отблеск исчезнувшего обаяния. Я встретился с ним в 20-х годах в Кассисе. Я ему сказал тогда, что его долг — заняться мной, когда я заболею. Он возразил мне, что это — задача врача. И тогда я нанял его в качестве секретаря. На самом деле мне было жаль его. Я дал ему последний шанс, и он ухватился за него. Теперь он борется за то, чтобы вновь обрести свободу, но ему некуда идти. И вот, когда старуха слишком пьяна, чтобы принести мне суп и рыбу и поменять постель, делает это он. Вновь чувствуется боль в гениталиях. Является ли Александра зеркалом? Уродство, которое я угадываю в ней, не является ли это моим собственным отражением? С тех пор как мне исполнилось шестнадцать, женщины твердят мне, что я должен измениться. Если я им не нравлюсь таким, каков я есть, они вольны поискать где-нибудь в другом месте того, кто им по вкусу. Но у меня такое впечатление, что ради Александры я меняюсь, и иногда это меня пугает. Я всем заявляю, что влюблен в женскую красоту во всех ее проявлениях. Дело в том, что меня раздражает общество женщин, как бы умны они ни были, если общение с ними лишено сексуальных впечатлений. Думаю, что такие женщины находят меня привлекательным оттого, что их внешность выдает страх, который они испытывают к самим себе и ко всему окружающему миру. Я знавал многих женщин, которые проявляли такую же нетерпимость по отношению к подобным образом лишенных средств мужчинам. Сексуальность — это ключ к личности. Она раздевается. Снимает платье из розового шелка, тонкую нежную сорочку. Скатывает чулки и аккуратно вешает их на спинку стула. У нее привычка нанизывать подвязки для чулок, когда она раздевается, на руку. Затем она отправляется в ванную и кладет подвязки на полочку под зеркалом. Я говорю ей, что уже слишком поздно принимать ванну, что лучше сразу лечь спать, но она настаивает на своем. Пока она купается, я засыпаю. Неожиданно я на мгновение просыпаюсь. Кровь так и бурлит у меня в жилах. Я раздумываю над тем, что мы будем сегодня делать вместе. Я переворачиваюсь, думая, что она все еще в ванной, но оказывается, она глубоко спит, повернувшись ко мне спиной и плотно завернувшись в простыню, как будто она чего-то боится. А может "быть, она боится меня? Закончится ли вся эта история тем, что я стану ей просто противен? Спящая, с умиротворенным лицом, она похожа иногда на ребенка. В другие моменты, когда она похрапывает, открыв рот, она напоминает мне издохшую крысу. И я спрашиваю себя, а может быть, она всегда такая, когда не осознает мое присутствие: не заслуживающий внимания маленький хищник. Но стоит ей проснуться, как один ее взгляд отметает все эти неприятные мысли. Всегда ли у нее были такие странные глаза: затуманенные и одновременно горящие? Я вспоминаю, насколько она показалась мне невинной во время нашей первой встречи. Тогда на какое-то время я отбросил всякую предосторожность, поняв, что мне предоставляется возможность заняться любовью с девственницей. Думаю, что ее одолевали те же мысли, но она их скрывала. Открыто и пристально она посмотрела на меня лишь один раз, и в ее глазах я прочитал желание, которое вызвал у нее. Хищница ли она по природе? Она говорит, что любит меня, но это пустые слова. Она любит того, кого хочет найти во мне, любит те качества, которые мне приписывает. Она желает мой член. Несомненно, ее так удивила обнаружившаяся у нее способность подчинять своей власти других людей благодаря своей сексуальности. Если бы только она не была женщиной, подобной прочим, она бы продолжала использовать свои половые органы как единственное надежное оружие, которым располагает. Она не представляла себе никакого иного способа достижения своих целей. Даже если бы ей указали другие пути, она бы просто не поняла этого, потому что все самое главное для нее всегда разрешалось благодаря сексуальному воздействию и могло сопровождаться кое-какими практическими услугами, оказываемыми тому, кто ее желает. Ее стремление к власти, которое она переносит на любого, может в конце концов, если она будет его удовлетворять лишь половым путем, опустошить ее, лишить ее чувств и желаний, в результате ее будет швырять от любовника к любовнику в бесконечном угаре распутства и разочарований. Я вновь засыпаю, мучимый вопросом, не делаю ли я из нее шлюху. Нет, говорю я себе, как это ни странно, забавляясь, это скорее чудовище, которое обернется против меня и украдет мою душу. Думаю, что я не обладаю характером сутенера. Я недостаточно сильная натура, чтобы властвовать над ней. Осознание этого иногда возбуждает меня и подхлестывает мои слабеющие чувства. Вот такие мысли будоражат меня в редкие минуты одиночества. Когда она просыпается, мысли мои перестают блуждать, и я по-прежнему заворожен ее красотой. Но я все время настороже, словно укротитель, находящийся лицом к лицу с тигрицей. Мы заказываем поздний завтрак в гостиную. Она наливает кофе. Через окна косо падает слабый свет. Сегодня свежее, чем вчера. На ней коричневый пеньюар, она необычайно спокойна и, видимо, отлично отдохнула. Ни малейшим намеком она не вспоминает прошедшую ночь. Уже давно она не казалась мне столь пышущей здоровьем, молодостью и красотой. Закуривая, я делаю ей комплимент, хваля ее радостное настроение и свежесть. «За всю свою жизнь я никогда не чувствовала такой бодрости, — говорит она. — Мое тело просыпается. Это происходит и сейчас. Оно все просыпается и просыпается». Ее лицо освещает непроизвольная чудная улыбка. Она продолжает: «Думаешь ли ты о сегодняшнем вечере?» Вопрос удивляет меня. «Да». Я подозревал, что она колеблется. Она откидывается на спинку стула, выражая свое удовлетворение. Она устремляет свой взгляд на окно. «Не правда ли, как великолепно сегодня на улице?» Я курю, внимательно наблюдая за Александрой. Ее бесстрашие, как мне кажется, — это бесстрашие неведения. У меня его куда меньше. «Тебе понравилась Тереза?» — спрашиваю я.
«В общем, да. Но я знавала лучших. Более молодых, без всякого опыта. Думаю, что после сегодняшнего вечера я сменю девицу. Тереза мне рассказала о других девушках, у которых, как кажется, есть особые способности». Я соглашаюсь. «О, да». — «Ведь может женщина помечтать, да, мой учитель? Я хочу пережить все, что пережил ты. И я хочу быть вместе с тобой, чтобы делать новые открытия». Мне приятно, когда ее губы касаются моего запястья, а ее хрупкое тело, закутанное в пеньюар, склоняется ко мне. «А может быть, тебе не понравятся некоторые мои опыты?» — спрашиваю я. «О-о, несомненно, это так и будет, — восклицает она, — но, по крайней мере, я буду знать, что это такое». Я смеюсь. «Ты прочитала слишком много романов Гюисманса и братьев Гонкур. Критики совершенно правы, утверждая, что они оказывают вредное влияние». Так я пытаюсь выразить свои собственные сомнения и колебания. Мы достигли в своих похождениях такой точки, что я охотно предложил бы сделать передышку. Но, разумеется, я уступаю ее любопытству и позволяю увлечь себя. Я соглашаюсь. Она оживляется и начинает одеваться. После обеда, когда мы отправляемся на прогулку, на ней бежевое платье, украшенное английскими кружевами, и шляпа с фиалками, на мне костюм из твида и шляпа с широкими полями. Через некоторое время я замечаю, что ритм жизни Майренбурга несколько изменился. Сегодня на улицах намного больше солдат. На полной скорости мимо нас проносятся экипажи, направляющиеся к вокзалу. Необычно много людей уезжает из города. Я прошу нашего кучера остановиться на Фальфнерсаллее и посылаю его в киоск за газетой. «Это война, ваша честь, — говорит он мне. — Гражданская война. Разве вы не знаете?» Александра нетерпеливо смотрит на газету, словно ревнует меня к ней. Половина страны на стороне графа Хольцхаммера, а также добрая часть армии. Он опубликовал воззвание, требующее отречения принца Баденхоффа-Красни и роспуска парламента. Он считает, что новый закон о военной программе разорит нацию. Он утверждает, что принц умышленно действовал против воли большинства народа и что он находится под пятой у горстки иностранных промышленников. Разумеется, сам граф Хольцхаммер опирается на австрийское войско. В его рядах болгарские кавалеристы и артиллеристы, находящиеся по найму на службе у Австрии, называющие себя волонтерами. Газеты вопрошали, придет ли на помощь принцу Германия. На данный момент Берлин не отреагировал на происходящие события. Граф Хольцхаммер оборудовал свою штаб-квартиру в бронированном поезде. Его сторонники одержали первую победу в Брондштайне. Преданные ему войска сосредоточились близ Майренбурга. Граф ожидает ответа на свои требования. Его поезд стоит в Слитцерне, в какой-то сотне километров от линии фронта. В газете высказывалось предположение, что принц отвергнет ультимативные требования графа. Подчеркивается, что за свою долгую историю осада Майренбурга никогда не была успешной. Во время Тридцатилетней войны город успешно оказал сопротивление пяти последовательно предпринятым атакам и остался неприступным. Граф Хольцхаммер должен это знать, он почти уверен, что тот блефует. Зато вполне возможно, что принц прикажет парламенту отменить закон о военной доктрине и пойдет на уступки одному-двум крупным промышленникам, которые поддерживают Хольцхаммера. Я пожимаю плечами и протягиваю газету Александре. Во всем этом есть нечто шутовское, и я не могу воспринимать прочитанное всерьез. «Это буря в стакане воды», — говорю я. Никто не заинтересован в том, чтобы разразилась настоящая гражданская война, необходимо разрешить этот конфликт путем переговоров. Я высказываю восхищение храбростью графа Хольцхаммера и отмечаю сноровку и мастерство австрийцев, которые, помогая Хольцхаммеру, несомненно, надеются повысить свое влияние на Вельденштайн. Но Александра опасается, как бы эти события не отразились на ее планах. «Это, может быть, ускорит возвращение моих родителей, — говорит она. — Или они заставят меня поехать к ним». Я раздумываю над этой проблемой и принимаю решение: «В таком случае немедленно возвращайся к себе. Скажи своей гувернантке, что ты уезжаешь из Майренбурга с друзьями, которые позаботятся о твоей безопасности. Дай ей адрес в Брюсселе, неважно чей, затем отправь телеграмму в Рим. Тогда мы сможем повернуть ситуацию в свою пользу». Пораженная моей хитростью, она принимает мой план. Я выхожу из экипажа на привычном месте у моста Радота. Вода серебрится под послеполуденным солнцем. Я усаживаюсь на террасе и заказываю себе анисовку и сэндвич, ожидая, когда Александра выполнит все мои указания. По мосту туда-сюда ходят группы солдат. Такое впечатление, что они великолепно подготовлены. В руках офицеров жезлы и сабли, которыми они указывают направление движения. Меня забавляют их действия, полные решимости и самодовольства. Александра возвращается довольно быстро. У нее с собой багаж — три упакованных чемодана. «Она одобряет мой отъезд, — объявляет она мне, улыбаясь. — Она считает, что сейчас это самое разумное!» Мы возвращаемся в гостиницу. Директор гостиницы, преисполненный рвения и беспокойства, устремляется нам навстречу, видя, что носильщики поднимают наш багаж. Он хочет узнать, не собираюсь ли я съехать утром. Я отрицательно качаю головой. «Напротив, рассчитываю здесь пробыть еще некоторое время». Он облегченно вздыхает. Очевидно, большинство его клиентов готовится завтра выехать. «Сформированы специальные поезда, отправляющиеся в Данциг», — объясняет он мне. У него такой растерянный вид, как у человека, который чувствует, что вот-вот разорится. «Мне кажется, они проявляют чрезмерную осмотрительность, — говорю я ему. — Даже если граф добьется своих целей, это никак не скажется на ваших постояльцах. Они все иностранцы. Решение по этому спору будет принято в ближайшие дни, и все снова нормализуется». Именно так он и относится к происходящему, заверяет он меня. «Но возникла паника. Большинство деловых людей бежит сейчас в Париж или Берлин. На бирже царит хаос. Курсы обмена валюты изменились. Все это беспокоит. Многих клиентов отозвали их общины. Граф Хольцхаммер не скрывает своей ненависти по отношению к промышленникам, в частности к евреям и немцам. Как же им не нервничать?» Я высказываю предположение, что все уезжающие вернутся, не пройдет и недели. «Ну что они могут сделать с Майренбургом? Кто осмелится подвергнуть его красоту опасности, применяя снаряды? Это просто невозможно». Директор засмеялся. Мои слова его, видимо, немного успокоили. Я прошу подать в наш номер чай и бисквиты.