Бордель на Розенштрассе

На какое-то мгновение Раканаспиа забывает о политических вопросах. Кто-то только что упомянул в разговоре Одессу, его родину. «Иногда у меня возникает впечатление, — говорит он, — что из одного волшебного города меня отправили в другой». Опьянев, Раканаспиа принимается рассказывать о море, о лодках с плоским днищем, на которых он ловил рыбешку, на скалах около Одессы, будучи ребенком, об иностранных кораблях, стоящих на рейде в порту города, о моряках, веселящихся в портовых кабачках. Многие знают, что сам Раканаспиа никогда не плавал и, вероятно, никогда не будет плавать. Но он захвачен поэзией моря, это его утешает и поддерживает. Его лицо смягчается лишь тогда, когда разговор касается соленой воды. Шпионы заинтригованы тем оборотом, который принял разговор, и размышляют о его значении. По просьбе слушателей Раканаспиа описывает Одессу, пряные запахи на ее пристанях, маленькие пароходики, бороздящие просторы Черного моря, огромные военные суда. Завернувшись в пальто, полностью закрыв купленное мною в этот день экстравагантное платье, Александра шепчет, что находит его загадочным и одновременно скучным. «Неужели все мужчины так неистощимо-разговорчивы? Причем неважно на какую тему?» Мы удираем из кафе «Славия». Она, кажется, сердится на то, что Раканаспиа не обратил на нее никакого внимания. Мы идем вдоль реки. Мужчины, одетые в куртки из ослиной кожи, спорят о чем-то, собравшись в небольшие группы. Они курят трубки. Когда мы проходим мимо, они смотрят нам вслед. Неподалеку бродят два таможенника. На них темно-синие мундиры, кители стянуты в талии ремнем, на боку — шпаги. Обоих украшают тщательно подстриженные усы. На головах у них фуражки, сдвинутые под одним углом.
Пападакис беспокоится за меня. Ему кажется, что у меня высокая температура. Он начинает надоедать мне. Я показываю ему свои записи. «Я снова начал писать, — говорю я. — Разве это не доказывает, что я выздоравливаю как душевно, так и физически?» Ворча, он выходит из комнаты. Обязательно ему нужно посомневаться в моих словах. Он раздражает меня. Ногтем большого пальца я провожу по ее спине. Она охает и хватается за простыню, но все-таки просит меня делать так еще. Полагаю, что мужчины выработали у женщин эту способность превращать во благо боль или отчаяние. Разочаровавшиеся в самих себе и чувствующие свою беспомощность, женщины часто начинают думать, что они заявляют о себе этой болью и отчаянием. Я говорю ей, что она всегда должна стремиться к удовольствию и радости; стремление к страданию как форме благополучия только разрушает человека. Страдая от одиночества, мы бы сошли с ума, если бы рассматривали это состояние как предпочтительное обычным земным радостям. Хотя одиночество может нас и подготовить к жизни, выработав наиболее ценную в определенных обстоятельствах способность к независимости. Страдание обучает нас некоторым качествам, которые позволяют развиваться в гармонии с нашим сложным миром. И в то же время животное, стремящееся к страданию, — это ненормальное, сумасшедшее животное, настолько ненормальное, как и отшельник, цель которого избежать страдания. Она села на корточки. Я встал, подошел к окну и раздвинул занавески. На площади — покой и тишина. Покуривая сигарету, я высказываю сожаление, что не могу пойти на прием, который завтра дают во дворце.
Обходительного и приветливого принца Дамиана фон Бадехофф-Красни я видел лишь один раз три года тому назад во время концерта, который давал его кузен Отто, мой старый приятель по колледжу. Выходцы с Украины, предки семьи Бадехофф-Красни были полуславянами-полунемцами. Провинцию Вельденштайн они получили в наследство в результате ряда брачных союзов. В XVII веке, когда династию постигли трудные времена и все другие ее владения были проданы или разграблены различными воинственными правителями, народ обратился к предку принца, который был курфюрстом святой романо-германской империи, взять бразды правления в свои руки. Семье удалось сохранить свою независимость от Германии и России, частично благодаря удачному стечению обстоятельств, частично— проведению умной политики. Они использовали могущество одной империи против другой и заключали выгодные браки. В те времена династия проявляла интерес ко всем событиям научного и артистического мира. Она стала покровительницей почти всех известных в Европе художников, композиторов и писателей. Имена многих ученых и деятелей искусства, пользовавшихся гостеприимством и благосклонностью семьи, занесены в особую золотую книгу. Моя малышка Александра является, собственно говоря, кузиной во втором колене теперешнего принца. Я думаю, что она начала оказывать мне знаки внимания во время нашей первой встречи на званом вечере, который давал как раз после моего приезда в город граф Фредди Ойленберг. Тогда я рассказал, что опубликовал два небольших томика стихов и воспоминаний. Эта семья традиционно поддерживала всех окончивших университет или хоть немного проявивших себя в искусстве. Члены этой семьи способствовали развитию и совершенствованию таких людей, даже если они были из глубокой провинции, насаждая в их среде дух соперничества. Я полагаю, что и Александра восприняла меня как своего рода потенциального протеже, как единственный «трофей» не совсем удачного сезона. Разумеется, это было не главное, что вызвало ее интерес ко мне. Обо мне немало сплетничали как в Майренбурге, так и в Мюнхене, и я приобрел чрезмерную известность, которая так завораживает молодых женщин и так облегчает завоевание их сердец. О своем дядюшке Александра говорит с некоторым притворством и раздражением (наверняка подражая старшим), упрекая его в том, что он витает в облаках и игнорирует амбиции Бисмарка и надменное поведение Австро-Венгрии, убежденный в том, что Хольцхаммер и ему подобные не представляют собой серьезной опасности и удовлетворятся лишь мелкой политической возней. Я знаю, что вскоре обязательно разразится скандал; о наших здешних военных хитростях, возможно, разнюхают через несколько дней, но так же, как и она, я не готов осознать существо проблемы. Александра глубоко вздыхает. Пападакис бродит у меня за спиной. Я прошу его оставить меня одного. Дверь закрывается. На гранях хрустальной чернильницы играет свет, падающий из окна. На сегодня установился покой.
Не слишком ли снисходителен Вельденштайн, как считает мой кузен Томас? Не следует ли ему подумать о своей защите? Я размышляю о сочетании сентиментальности, романтического духа и несбыточных надежд, питающих мифы, в которые верит нация и которые позволяют ей действовать в своих сиюминутных интересах. Каждый из нас является типичным представителем нации, из которой он вышел, и можно было бы довольно точно выделить индивидуальность, которая присуща только нам, чтобы преодолеть унаследованные предрассудки. Многие говорят об этом, но полагаю, что говорят недостаточно. Слова и дела должны совпадать.
Миф, по которому живет Вельденштайн, гласит, что он, изведавший с давних пор свободу, никогда не будет покорен. Я поворачиваюсь, чтобы полюбоваться Александрой, которая сумела привязать меня к себе. Прежде я шел на поводу у своих чувств. Я всегда был готов идти навстречу опасностям. Теперь я не совсем уверен, что мной движет обычная неудовлетворенность. Меня воодушевляет желание и, хотя оно настойчиво преследует меня, я не могу понять его природу или происхождение.
Чтобы сохранить ее возле себя, я отказываюсь воспринимать действительность, я даже готов, и я в этом уверен, лишиться плотских радостей, любви и привязанности, общения с другими людьми. Приверженец заурядного, обычного внушает мне лишь презрение, хотя я осознаю, что этот мой настрой саморазрушителен. Ничто и никогда не сможет удовлетворить подобное желание. И я думаю, что пробудил в Александре такую же ужасную волю. Одновременно с этим настойчивым стремлением возникает чувство отчаянной беззаботности, которая никого не щадит, ни меня самого, ни объект моего желания. Существует лишь настоящее, здесь, в Майренбурге. Я стер свое прошлое, я отказался от будущего. Я снимаю халат и голый падаю на нее, целуя спящую в губы. Я вспоминаю, как однажды выполнил нелепое поручение своей сестры, которая пожелала, чтобы ее деверь прекратил свои ухаживания за ней. Он принял меня в своем кабинете. Нельзя сказать, чтобы он вел себя вызывающе, хотя и особого внимания он мне не уделил. Его отличала хорошая выправка, так как он был военным. «Я вижусь с ней три раза в неделю, — сказал он мне. — Это все, что связывает меня с ней, ни больше ни меньше. Моя жизнь определяется этой рутиной. И я никому не позволю нарушить ее. Я со страхом чувствую, что что-то может это уничтожить, и готов на все, чтобы сохранить ее. Она замужем, но муж ее немолод. Она относится к нему с уважением. Не желая оскорбить его, она выдумывает сложные ухищрения, чтобы обманывать его. Он же сам смирился с ее отношениями со мной и даже поощряет их, хотя со мной никогда не встречается. Так соблюдаются внешние приличия. Он обеспечивает ее защищенность и благополучие. В ответ она позволяет ему жить в восхитительной атмосфере чувственности, источником которой является она сама. Кажется, такое положение устраивает их обоих. Разумеется, она никогда не позволит мне обладать ею целиком, но от этого ее привязанность ко мне не становится слабее. Она редко пропускает наши свидания. Когда такое случается, я жестоко страдаю до тех пор, пока она не дает о себе знать. Его она не оставит никогда. Он счастлив, что она щадит его чувства и беспокоится о его благополучии. Это замечательный человек. Ни за что на свете она не нанесет удара ни ему, ни мне».