Жизнь (не) вполне спокойная

В этом Залесье разводили кур и уток, и я до сих пор диву даюсь, как из-за пеструшек маму не пристрелили немцы. Факт, у нее было особое разрешение, на перевозку пятнадцати пернатых голов в любом направлении, которое мой отец выдавил из фрицев, но судьбе было угодно, чтобы на станции в Груйце аккурат произошла облава на продукты. У всех всё отобрали, в том числе кур у мамы, а она, взбешенная и вооруженная своим разрешением, начала скандально требовать возврата. Этих кур она везла не на продажу, а своим сестрам в Залесье, и требовала правосудия.
Немцы опупели от ее наглости, отсчитали пятнадцать штук курочек и пытались ей отдать, но тут оказалось, что часть птиц передохла, а остальные не в том возрасте, в каком нужно. Мать пришла в ярость и стала швырять в немцев дохлыми курами. Фрицы окончательно потеряли голову и с редким усердием стали искать ей живых, ровнехонько шестинедельных кур, не старше и не моложе, пока не умилостивили мамочку, вместо того чтобы, как водится, пристрелить ее на месте.
Куры благополучно доехали до места назначения.
Тогда еще война меня не коснулась. Кроме бомб, которые какое-то время валились нам на головы, кроме страшной толчеи, царящей на дорогах и шоссе, и атмосферы паники, кроме весьма специфического настроения на варшавских улицах, которое я улавливала почти собачьим чутьем, кроме страшного момента, когда вместе с дедушкой я увидела, что осталось от пятого этажа нашего дома, отчего у меня кровь застыла в жилах, кроме каких-то, собственно говоря, мелочей, я не знала серьезных кошмаров. Но все-таки что-то мою психику зацепило. Там, в Залесье, я как-то увидела обычного немецкого солдата, который просто шел вдоль железной дороги. Я почему-то долго провожала его взглядом и вдруг почувствовала совершенно недетскую, страшную, слишком огромную для меня ненависть. Ненависть к войне, к немцам, лично к этому солдату.
На следующий год я научилась ездить на велосипеде и посчитала это огромным достижением. Все это, разумеется, происходило в нашем «поместье», которое в конце концов стало свершившимся фактом. Сельское житие вовсе медом не казалось. Обязанностей у меня было море, и далеко не все вызывали восторг. Крапива с лебедой для уток, тысячелистник для индюшек… до сего дня при виде этих трав у меня перед глазами встают голодные орды птиц — я носила им траву целыми охапками.
Иногда я пасла гусей, случалось пасти и корову. Звали ее Цыганка, поскольку она была черной масти. Резала я и сечку на сечкорезке, это занятие мне очень нравилось. Полоть я ненавидела. Из двух зол я предпочитала собирать травы и клубнику, потому что, в принципе, люблю собирать всё, что угодно.
Жатва меня завораживала. Я вязала перевясла, [4] перехватывала и ставила снопы, ездила в амбар на груженой телеге, съезжала со стогов, и всё это было роскошным развлечением. Я прыгала с потолочной балки на сено и солому в сусеке [5] и подавала снопы в молотилку.
Разумеется, играть мне тоже никто не запрещал, в конце концов, я же не была черной рабыней, а в работу меня запрягали не из вредности, а по необходимости. Работали все, приезжала родня, дедушка проводил у нас отпуск с косой в руках, Тереса вкалывала наравне с батраком, мой отец собственноручно посадил целый сад. Люцина в основном рвалась на огород.
Приезжали разные гости, ко мне тоже приехала подружка. Это была одна из двух главных подружек моего детства, одноклассница из первого класса. Звали ее Боженка. Не знаю, то ли она никогда раньше не бывала в настоящей деревне, то ли еще что, только желания у нее были, на мой взгляд, кошмарные: ей непременно желалось идти на прогулку. Дикая жара, воздух застыл между стенами колосьев, солнце живым огнем палит с неба…
Ну да ладно, она приехала в гости, гостям надо уступать и все такое, и мы пошли на эту треклятую прогулку. За пределами наших земель, на обочине, росла одинокая большая береза. К этой березе я ее и вела. Через каждые десять шагов я вежливо предлагала Боженке: может, хватит, вернемся? Но она твердо гнула свое: дальше пойдем! Меня охватило черное отчаяние, я была уже полумертвая от жары и усталости, и в голову мне закралась коварная идея.
— Я дальше не пойду, — заявила я, когда мы прошли метров пятьдесят, миновав березу. — И тебе не советую. Нам надо немедленно вернуться, пока не пробил полдень.
Боженка насторожилась.
— А что такое?
— А эта береза заколдованная. Под ней живет страшное чудовище, оно вылезает ровно в полдень…
Шептала я всё это таинственно и со страхом, с паникой в голосе. Боженка поверила, а мои слова, что во-он на том цветочке, похоже, кровь, совсем ее доконали.
О прогулках мы и думать забыли, и больше она ко мне в гости не приезжала.
Наносил визиты еще юноша на два года меня младше, сын знакомых, который чуть позже предложил мне руку и сердце, но я ему отказала, потому что младших презирала. После Мальчика-с-пальчик и сына директора школы я считала себя зрелой и умудренной любовным опытом девушкой.
Как-то рука об руку появились в моей жизни литературное творчество и деньги. И на то, и на другое определенное влияние оказала Люцина. Критические замечания она обрушивала на меня почти с того момента, как я научилась читать, и гнобила меня немилосердно, наверняка в педагогических целях, только вот порой несколько перебарщивала. Она громогласно, так, чтобы я обязательно слышала, уверяла всех вокруг, что я наверняка умственно отсталая. Беспрерывно читаю и читаю, и какая мне от этого польза? Никакой, полный ноль без палочки, жалко переводить на меня хорошие книжки. Если бы я хотя бы сказки начала сочинять!..
Позже она многократно заявляла, что человек имеет право быть самостоятельным и сам за себя всё решать в том случае, если зарабатывает и сам себя содержит.
Справедливость этого принципа я полностью признавала и упрямо хотела обрести самостоятельность. Я стала искать способ заработать с нездешней силой. В некоторой степени я стала получать деньги в одиннадцать лет.
Некие предприимчивые особы, которых война выгнала из варшавских квартир, поселились на первом этаже нашего дома и устроили фабрику пекарского порошка «Альма». Меня приняли клеить пакетики, и, когда я услышала, что в день буду зарабатывать сто злотых, передо мной распахнулись двери рая. Честное слово, эти самые сто злотых я и зарабатывала, только вот недолго. Фабричка почему-то обанкротилась.
Литературное творчество сумело выжить несколько дольше. Писать сказки я тоже пробовала, но как-то они у меня не пошли, и я переключилась на романы. В банке отца мне разрешали печатать на машинке. Это занятие невероятно понравилось, и я приступила к первому произведению. Хорошо помню, что в романе, кроме героини, присутствовал автомобиль, спрятанный за кустами. Какая-то деталь этого автомобиля торчала наружу — то ли багажник, то ли капот… Больше ничего не помню, а роман не только никогда не был закончен, но и дальше вступления дело не пошло.
Контакты с родней моего отца были нечасты. Свою свекровь мамочка не переносила с полной взаимностью в этом вопросе. Брат отца, дядя Юрек, только что женился и был занят женой и ребенком. Собственно, все семейные связи поддерживались главным образом с тетей Ядзей. Дядина жена и мама тоже как-то друг другу не понравились.
Помню, когда мне было лет девять, к нам в гости в деревню частенько наезжала та самая ветвь семьи. С первых же шагов по нашей земле бабушка, к несчастью, рухнула в погреб и сломала два ребра. Она тут же принялась утверждать, что это невестка подстроила ей коварную ловушку.
Бабушка уехала, но тут же появилась дядина жена с ребенком. В конце концов, времена были оккупационные, ладят родные между собой или не ладят, но пусть несчастная женщина побудет в спокойном месте, на свежем воздухе, среди изобилия жратвы, которой в Варшаве днем с огнем не сыщешь. И эта затея окончилась не лучшим образом, потому что тетушка по каким-то таинственным причинам была обижена на весь свет и отказывалась есть со всеми вместе за столом, отговариваясь заботами о ребенке.