И свет во тьме светит

 
Явление четырнадцатое
Николай Иванович и Марья Ивановна.
Николай Иванович (сидит задумавшись, потом улыбается своим мыслям). Маша! Для чего это? Для чего ты пригласила это-то жалкого, заблудшего человека? Для чего эта шумная женщина и этот священник участвуют в нашей самой интимной жизни? Разве мы не можем сами разобрать наши дела?
Марья Ивановна. Да что же мне делать, когда ты хочешь оставить детей без ничего. Не могу я этого спокойно перенести. Ведь ты знаешь, что я не корыстна и что мне ничего не нужно.
Николай Иванович. Знаю, знаю и верю. Но горе в том, что ты не веришь ни истине, – ведь я знаю, ты видишь ее, но не решаешься поверить в нее, – ни истине не веришь, ни мне. А веришь всей толпе, княгине и другим.
Марья Ивановна. Верю тебе, всегда верила, но когда ты хочешь пустить детей по миру...
Николай Иванович. Это-то и значит, что не веришь. Ты думаешь, я не боролся, не боялся? Но потом я убедился, что это не только можно, но должно, что это одно нужно, хорошо для детей. Ты всегда говоришь, что если бы не было детей, ты бы пошла за мной; а я говорю: если б не было детей, можно бы жить, как мы живем, мы губили бы одних себя, а мы губим их.
Марья Ивановна. Ну, что же мне делать, коли я не понимаю?
Николай Иванович. И мне что же делать? Ведь я знаю, зачем выписали этого жалкого, наряженного в эту рясу, человека с крестом и зачем Алина привезла нотариуса. Вы хотите, чтоб я перевел именье на тебя. Не могу. Ведь ты знаешь, что я люблю тебя двадцать лет нашей жизни, люблю и хочу тебе добра, и поэтому не могу подписывать тебе. Если подписывать, то тем, у кого отнята, крестьянам. А так не могу. Я должен отдать им. И я рад нотариусу и должен сделать это.
Марья Ивановна. Нет, это ужасно! За что такая жестокость? Ну, ты считаешь грехом. Ну, отдай мне. (Плачет.)
Николай Иванович. Ты не знаешь, что ты говоришь. Если я отдам тебе, я не могу оставаться жить с тобой, я должен уйти. Не могу я продолжать жить в этих условиях. Не могу я видеть, как не моим уж, а твоим именем будут выжимать сок из крестьян, сажать их в острог. Выбирай.
Марья Ивановна. Как ты жесток! Какое же это христианство? Это злость. Ведь не могу я жить, как ты хочешь, не могу я оторвать от своих детей и отдать кому-то. И за это ты хочешь бросить меня. Ну и бросай. Я вижу, что ты разлюбил. И даже знаю почему.
Николай Иванович. Ну, хорошо. Я подпишу. Но, Маша, ты требуешь от меня невозможного. (Подходит к столу, подписывает.) Ты хотела этого. Я не могу так жить. (Уходит.)
Занавес
 
Действие третье
Действие происходит в Москве. Большая комната, в ней верстак, стол с бумагами, шкап с книгами, зеркало и картина, заставлена досками.
 
Сцена первая
 
Явление первое
Николай Иванович в фартуке работает у верстака. Строгает. Столяр-мастер.
Николай Иванович (вынимает доску) Так хорошо?
Столяр (налаживает рубанок). Не больно. Вы смелей, вот так.
Николай Иванович. Да хорошо бы смелее. Да все не ладится.
Столяр. Да и на что вашей милости столярное мастерство? И нашего брата развелось столько, что жить не дают.
Николай Иванович (опять работает). Совестно жить праздно: не...
Столяр. Ваше дело такое. Вам бог дал именье.
Николай Иванович. Вот то-то и есть, что я считаю, что бог ничего не дал, а люди сами забрали, у своих братьев отобрали.
Столяр (в недоумении). Это так. А все же вам ни к чему.
Николай Иванович. Я понимаю, что вам странно видеть, что в этом доме, где столько лишнего, я хочу зарабатывать.
Столяр (смеется). Нет, что ж, господа известное дело. Всего хотят доходить. Вот теперь шерхебелем пройдите.
Николай Иванович. Вы не поверите, смеяться будете, а я все-таки скажу, что жил я прежде так, не стыдился, а теперь я поверил Христову закону, что все мы братья, и мне стыдно так жить.
Столяр. Стыдно, так раздайте.
Николай Иванович: Хотел, да не удалось, жене передал.
Столяр. Да вам и нельзя. Привыкли.
Из-за двери голос: «Папа, можно?»
Николай Иванович. Можно, можно, всегда можно.
 
Явление второе
Те же и Люба.
Люба (входит). Здравствуйте, Яков.
Столяр. Здравия желаю, барышня.
Люба. Борис поехал в полк. Я боюсь, что он там сделает, скажет что-нибудь. Как ты думаешь?
Николай Иванович. Что я могу думать? Сделает то, что есть в нем.
Люба. Ведь это ужасно. Ему так мало остается, и вдруг он погубит себя.
Николай Иванович. Он хорошо сделал, что не зашел ко мне; он знает, что я ничего ему иного не могу сказать, как то, что он сам знает. Он сам говорил мне, что оттого и вышел в отставку, что понимает, что нет более не только беззаконной, жестокой, зверской деятельности, как та, которая вся направлена только на убийство, но что нет унизительнее, подлее ее – подчиняться во всем и беспрекословно первому встречному, старшему чином; он все это знает.
Люба. Того-то я боюсь, что он знает это и захочет сделать что-нибудь.
Николай Иванович. Это решит его совесть, тот бог, который есть в нем. Если бы он пришел ко мне, я бы ему одно посоветовал: не делать ничего по рассуждению, а только тогда, когда этого требует все существо. А то нет хуже. Вот я хотел сделать так, как велит Христос: оставить отца, жену, детей и идти за ним, и ушел было, и чем же кончилось? Кончилось тем, что вернулся и живу с вами в городе в роскоши. Потому что я захотел сделать сверх сил. И вышло то мое унизительное, бессмысленное положение. Я хочу жить просто, работать, а в этой обстановке с лакеями и швейцарами это выходит какое-то ломанье. Сейчас вот Яков Никанорович, вижу, смеется надо мной...
Столяр. Что мне смеяться? Вы мне платите, чайком поите. Я благодарю.
Люба. Я думаю, не поехать ли мне к нему.
Николай Иванович. Милая, голубушка, знаю, что тебе тяжело, страшно, хотя не должно бы быть страшно. Ведь я человек, понявший жизнь. Ничего дурного быть не может. Все, что кажется дурным, только радует сердце. Но ты пойми одно: что человеку, пошедшему по этому пути, предстоит выбор. И бывают положения, когда весы божеского и дьявольского становятся ровно и колеблются. И тут совершается величайшее дело божие – и тут всякое вмешательство чужое страшно опасно и мучительно. Как бы сказать, – человек делает страшные усилия перетянуть тяжесть, и тут прикосновение пальцем может сломать ему спину.
Люба. Да ведь зачем же страдать?
Николай Иванович. Все равно как мать скажет: зачем страдать? Роды не бывают без страданий. То же и в духовной жизни. Одно тебе скажу: Борис истинный христианин и потому свободен. И если ты не можешь еще быть тем, чем он, – не можешь, как он, верить в бога, через него – верь в него, верь в бога.
Марья Ивановна (из-за двери). Можно?
Николай Иванович. Всегда можно. Вот нынче какой у меня раут.