Бегемот (сборник)

–..Мерзавцы, какие мерзавцы, боже ты мой! И такая мразь меня поучает. Море видел только из окошка. И все это размеренно и чинно, на дистанции, сволота., но так всегда было: кто-то плавает, а кто-то пожинает. Ну и где же мы будем служить, а, лейтенант? Еще не знаешь. Просись на атомоходы, лейтенант. Если уж служить маме-Родине, так уж в самой каке..
Правда, везде у нас кака, но там хоть год за два идет. И через десять лет такой, с позволения сказать, жизни, когда пенсия будет у тебя в кармане, ты станешь говорить правду, лейтенант, тебя как прорвет, и слова откуда-то найдутся нужные..
Через десять лет службы на лодках в офицере просыпается человеческое достоинство, так что просись на атомоходы, лейтенант.
Гниль подкильная, «вы знали, на что шли». Семнадцатилетним пацаном я знал, на что шел? Изложите в условиях контракта, что я сделаю одиннадцать автономок, а это три года под водой; напишите в бумажке, что в течение восьми лет у меня не будет своего угла и я буду таскаться по знакомым, изложите, что меня будут кидать с корабля на корабль, из базы в базу, сообщите заранее, что меня, может быть, бросит жена, отнимет у меня моих детей, нарисуйте всю мою жизнь, и я посмотрю – стоит ли..
А кстати, где они вообще, условия контракта? Ты женат, лейтенант? Нет? Молодец, не торопись, но учти, лейтенант, казарма для офицера не кончается, даже если он вырвался на берег и снял женщину. Казарма кончается тогда, когда рядом с тобой любимая женщина и твои дети. А вот найти такую сумасшедшую, такую увечную, чтоб за просто так моталась за тобой десять лет по углам, нелегко. У нас жены в Дофе [1] на чемоданах сидят, пока их мужья, лейтенанты, высунув языки, ищут квартиры, чтоб переночевать; и по десять штук в одной комнатушке – пять лейтенантских пар; и детские коляски у нас могут по ПКЗ [2] ездить, «вы знали, на что шли», суки; роддома нет, бабы рожают на гинекологическом кресле, так их ковыряет бог знает кто. Вот так, лейтенант.
Служба бьет сразу копытом в глаз. И ты либо выживаешь – либо мозг вытекает по капле.
Жизнь, сверкающая издали, как твой воскресный костюм, на поверку занюхана и наполнена горловым воем забытых богом гарнизонов.
И в этой блевотине бытия растут только одни цветы, лейтенант, – цветы надежды.
А надеяться у нас можно. Это сколько вам угодно. Отчего бы не помечтать. У человека нельзя отнять его мечты, поэтому человек служит на флоте…
Лейтенант флота русского – это Иванушка-дурачок. Червяк не успел превратиться в бабочку, а ее уже иголкой – тык! И на десять лет в гербарий!.. Пока не облетит позолота…
Начало тускло, лейтенант, как вырванный глаз уснувшего карася. Хорошо, что ты не женат, оботрись начала, пусть тебя одного помолотят мордой об стол, облупят романтику… И знай, лейтенант, что бы тебе ни говорили о долге, совести, чести – все это слова, и тот, кто их произносит, способен говорить о чужом долге, о чьей-то совести и о какой-то чести. Запомни: существует только твоя семья… Флот России, лейтенант, – явление драматическое и удивительное…
Флот оболган газетными щелкоперами, придворными проститутками, блюдолизами и шутами…
Флот унижен официальными сводками, обезличен, замазан, затерт, выпихнут крутыми ягодицами государственных мерзавцев на обочину империи и понукаем. И если армия – падчерица у государства, то флот – ее пащенок, пинками ему укажут на его место.
Флот бесправен – окрики, угрозы, истерия, втаптывание, уничтожение по капле. Обезличка возведена в ранг принципа. Ты не принадлежишь себе. Тебя просто нет, лейтенант, нет! Офицер продан на двадцать пять лет. Это государственный крепостной! Вещь! Штатная единица! Это галерник, обвехованный со всех сторон; это великий немой, он уже издает звуки, но еще не ясно, какие; он возмущен, но пока не понятно, чем. Для него существует один свет в окошке – дмб [3], ну, еще перевод, может быть. Есть еще уход в запас через суд офицерской чести, но чести на флоте нет, а значит, и суда нет, есть отвратительная комедь, где ты – главный скоморох.
Свободен в пределах веревки. Иногда вешаются. Так происходит естественный отбор – службе-кобыле нужен сильный самец.
Мичман на флоте – это рабочая скотина. С ним можно сделать сто угодно. При нем не церемонятся. Перед нижним можно даже раздеться, как перед платяным шкафом. Из матроса медленно, но верно выдавливается человек, выдавливается всем тем хаосом и кошмаром, в котором существует флот. Искалеченная психика вернувшегося с флота парня называется возмужанием, а всей этой мерзости присвоено звание «большой школы жизни».
Человека на флоте нет! Есть люди для железа. И железо каждый день. Оно глупое, лейтенант, оно тебя высосет. Подотрутся и выкинут. Через десять лет тебя отпустят с флота – иди, переводись, но ты уже никому не нужен. Флот – это чудовище, пожирающее собственных детей. Прощай, лейтенант, ты хорошо слушаешь – во все глаза. Мы больше не увидимся. Я рад, что высказался. И хорошо, что ты не пьешь, лейтенант, я не знаю, правда, как там дальше у тебя сложится, но пока – хорошо. Не пей. Но учти – флот пьет. Непьющий подозрителен, к нему нужно присмотреться. И все-таки лучше не пей. Пьющим легче управлять – он всегда виноват. Всего не расскажешь, лейтенант, на это ушла бы целая жизнь. Держись, лейтенант, тебе еще все предстоит, у тебя все впереди.
Он бросил на стол деньги и вышел.
Я вышел позже. Заканчивался 1975 год.
У меня было все впереди.
КАПИТАН
Молодежь. Салаги. Что они понимают. Он не спит третью автономку. Третью! Совсем не спит. Паршин сходил четыре, не вынимая. Но он молодой, Паршин. Ему еще можно. По молодости все можно.
Нельзя спать на левом боку. Там сердце. Но там всегда снится жена.
Жена. Неужели люди когда-нибудь поймут друг друга? В третий раз одно и то же: кто-то высокий, в сапогах, топчет, давит что-то розовое, уродливое, маленькое, скользкое. Это маленькое извивается, бьется, а раны тут же рубцуются, и урод пищит, тонко пищит.
Он кричал – не слышат, он стал бить оконные рамы; кулаком – раз, – и стекла в стороны. Проснулся оттого, что бился в переборку. Нельзя. Так нельзя. Нужно спать. Таблеток целая куча. Как люди спят по восемь часов подряд? Не понимаю. Уже год, как не понимаю – целая груда – и ни в одном глазу.
Девяносто на шестьдесят. Давление. На собрание он чуть не упал. Плохо. Ноги ватные. Во рту язык. Сухой. Воздуха. Не было воздуха. Хорошо, что никто не заметил. Прошло.
Самая тяжелая в этом году первая. В первую автономку он ждал. Все время ждал. Сейчас тоже, но уже не так. А тогда.
Командующий сказал «Жди». Сказал и пожалел, спохватился. Потом говорил какую-то чушь и прихватил за прическу. Старый дурак.
И он не спал. Ждал. Каждое всплытие. Людям не сказал, но все и так поняли. Все ждали.
Сигнал – и лодка вздрагивает, ракеты толкают ее. Одна за другой. Все! Хоть одна, но дойдет. Обязательно. Одной достаточно – снесет все. Сволочи. О, господи!
Психозы начались с середины. Он срывался на мелочах – бросался на всех подряд. Все тогда ждали. Было дело. Три автономки в году – это много. Много. Надо спать…, спать. А у виска бьется: что-то должно случиться… что-то должно случиться.
Сколько раз он ловил себя: его успокаивает, если что-то случается и все обходится – сразу отпускает. Спать. Надо спать.
Тогда пришли – и сразу под погрузку ракет. И это вместо того, чтоб по домам. Бабы мерзли… начальник штаба орал на строй:
– Куда побежали!
А строй – мимо! Козел. К женам побежали. К семьям. Сам-то ты сколько капитанил? Одну? Ты, электровеник! Укатаешься еще. И не такие приходили. Он отпустил. Пусть хоть жен поцелуют. Люди же.
Не выводились. Всю ночь простояли у стацпирса. После ночи бегали втихаря домой отмечаться. А в шесть утра – назад.
Утром ушли. Проболтались без толку. Пришли. Догрузились – и опять в море на стрельбу.