Бортовой журнал 3
Когда они затопили отсек, то из цистерны турбинного масла пошло масло. Оно всплыло. Они стояли по пояс в масле. Для пожара нужно было, чтоб хоть одна пластина регенерации оказалась на свободе. Видимо, такая пластина нашлась.
Конструктивный недостаток или недостаток организации? Может, и конструктивный недостаток, может, и недостаток организации.
Во всяком случае, при выходе подобным образом из отсека спасения надо иметь в виду, что цистерна турбинного масла подарит тебе некоторое количество этого замечательного продукта нашей цивилизации, а значит, до того надо убрать из отсека всю регенерацию. Всю абсолютно. Было ли это прописано в инструкции по выходу? Ой ли!
* * *По поводу учебной торпеды, которая взорвалась. В ней есть чему гореть и взрываться. Это вам не электроторпеда. Есть и керосин, и перекись водорода. Вы никогда не имели дело с концентрированной перекисью водорода? Я имел с ней дело. Очень деликатное вещество, смею заметить. Не дай бог на тапочки прольется. Вода водой, а ведь горит – хрен потушишь.
А вот если ее еще и в торпеду засунуть, тут, ребята, и начинаются ночи без сна.
Наша промышленность говорит о ее абсолютной надежности (при условии, конечно, правильной эксплуатации). Хорошо бы (как бы это помягче), чтоб эта самая промышленность сидела бы с нами рядом в отсеке и проверяла бы все: как ту торпеду хранили, потом получили, потом как ее довезли до лодки, потом как ее загрузили, потом как ее в аппарат вставили (не течет ли там что), потом как подготовили торпедный аппарат к выстрелу и наконец (все дружно выдохнули) как ее выстрелили за борт.
Из письма Виктора Николаевича Пивоварова (он служил помощником командира БЧ-5 на М-259, когда на ней произошел взрыв – дизельная подводная лодка проекта А-615):
«…О деталях трагедии на «Курске», конечно, они все знают…
Вот если б кто-нибудь проанализировал, как из чистенького курсанта потом получается такой вот адмирал.
Они загрузили на «Курск» учебную «толстушку», стоящую на вооружении с 1965 года.
Я был командиром БЧ-5 на С-169, на которой в 1963-65 годах от первого выстрела и до сдачи флоту проходили испытания этой торпеды. На Балтийском заводе в носовой надстройке нам установили торпедный аппарат больших габаритов, а все управление вывели в первый отсек. За период испытаний было много всяких историй, но главный мой вывод: торпеда с очень нежными потрохами. При малейшем ударе ее выгружали, везли на полигон и там проверяли. Однажды торпеда, приподнятая над тележкой, сорвалась с крюка крана – сразу же началась течь окислителя (перекиси водорода). Это просто беда, а не торпеда. Жена командира БЧ-3 с «Курска» говорила по телевизору, и я это сам слышал, что ее муж после погрузки этой торпеды ночью несколько раз бегал на лодку. Саша! Ты же знаешь, что ночью как минимум командир должен приказать, а старпом должен сделать запись о вызове офицера в вахтенный журнал! И еще: я хорошо знаю привычки командиров БЧ-3. Их днем-то на лодку не загнать, а чтобы из них кто ночью пришел, да еще и не раз – это из разряда «не может быть». Значит, с торпедой что-то не то сделали при погрузке или она уже такая была, что командиру БЧ-3 не спалось. Отчего произошел первый взрыв? Пролили они перекись на смазку. Уверен. Ее в торпедном аппарате хватает. А потом – взрыв, через развороченный торпедный аппарат забортная вода заполняет первый отсек, керосин из поврежденной торпеды вытекает, всплывает, плавает на поверхности воды и горит. Почему я так говорю? Потому что между первым и вторым взрывом, Саша, две минуты. Когда в начале 60-х на лодке у пирса в Полярном взорвался боезапас (командир – Толя Бегеба, командир БЧ-5 – Гена Якубенко), а лодка была проекта 641 – это восемнадцать торпед – так там от доклада «Пожар в первом отсеке!» и до взрыва торпед тоже прошло две минуты. При атмосферном давлении боезапас горит, но не взрывается, но если давление вокруг него повышено, он нагревается и рвет.
А со спасением ребят из кормовых отсеков – это просто черт знает что. Почему не было колокола? Почему не было вентиляции через выгородки ЭПРОНа? Элементарные вещи не выполнены! Почему? А потом, все эти разговоры о деформации комингс-площадки и люка – чушь! Комингс-площадка над люком девятого деформироваться не могла. У нее такое устройство, что все эти разговоры – это полный бред. И в деформацию люка я не верю. Деформированный люк пропускает воду. Она на такой глубине заполнила бы кормовой отсек за минуты. И воздушной подушки бы там не было. Люк – самая высокая точка отсека. Весь бы воздух ушел. Подчистую. И никто бы в этот отсек не вошел – там забортное давление было бы. А они потом всех ребят нашли в этом девятом отсеке. Это как? Так что деформированный люк – чушь. Я сам видел по телевизору, как норвежцы вскрыли люк, и из него столб воздуха вырвался. Откуда он там взялся, если люк деформирован? Он бы весь через щели ушел. А ребята жили несколько суток. Факт. Просто на высшие должности надо назначать только после проверки на детекторе совести. С этим у них беда, Саша. Очень большая беда. Кругом беда. Совести нет, а это не лечится…»
* * *Зима. Утром я встал, увидел – за окнами снег. Пушистый. И сразу радостно как-то.
Мы жили на юге, и снег там выпадал редко. Можно было не ходить в школу, потому что снег– это непривычно, школа не приспособлена или что-то в этом роде, и всех отпускали домой. А мы играли в снежки. До одури. И все мокрые были, и никто не болел.
А потом мы жили на севере, и там зима была долгой. В редкие оттепели за окнами слышна была капель, и мы ели сосульки. Они свисали с низких крыш и козырьков над подъездами домов. Их можно было отломить.
Мамы за нами следили. Чуть чего слышишь:
– Опять сосульки ели!
– Нет! – говорили мы отважно. – Не ели мы сосулек!
А сосульки были очень вкусные.
Зимой мы кормили птиц. Воробьи и голуби ждали нас у самых дверей. Чуть поодаль сидели недоверчивые вороны. Они подходили потом, когда мы уже рассыпали хлеб и крошки.
А синички – те залетали прямо в ладошку. Они зависали ненадолго в воздухе, рассматривая то, что есть в руке, а потом стремительно исчезали.
Однажды синичка села мне на руку. Она склевала несколько крошек и отлетела в сторону. Крошки ей не понравились.
Она полетела к другим синичкам, которые были не так смелы и сидели на снегу поодаль целой стайкой.
– Ну, что там? – спросили они у смелой синички.
– Да так, ничего особенного! – чирикнула она им, и вся стайка сорвалась с места.
– Им сала надо дать! – сказала мне старушка на скамейке. Я ее совсем не заметил, такая она была маленькая и незаметненькая.
– Какое сало? – спросил я.
– Такое! Сало синички зимой едят! Чтоб согреться.
И я потом вынес сало. Синичек вокруг уже не было, и я прикрепил кусочек сала на веточке дерева под нашим окном.
Когда я отошел, к дереву полетела ворона. Она внимательно все обскакала и нашла оставленное мною сало.
* * *Коля говорит, что я должен был жить на юге, на море, в Одессе, выращивать помидоры, черешню.
А я ему говорю, что здесь все вопреки, поэтому человек здесь испытывает необходимость все время защищаться. Тоска о солнце, о море – и вот вам проза.
* * *Да, моя служба протекала на самом севере, куда я попал с самого юга. Говорят, что когда я пишу о севере, то я обвиняю его за холод, за ветры, за дожди, за пронизывание человека.
Что такое север как категория? Угроза ли это или это особые условия жизни, которые человека выявляют, подчеркивают, либо это фактор невыносимости?
Север, скорее всего, это условия жизни. Он так воздействует на человека, что человек не может не проявиться и не измениться. Человек проявляется и меняется.
Если человек был хороший – он станет еще лучше, ну а дерьмо станет еще дерьмее.
* * *В начале 30-х годов, когда репрессии еще не коснулись интеллигенции, в ее среде шли разговоры о том, чем является Сталин для страны. Эмма Григорьевна в своей книге «Мемуары» приводит следующую характеристику. Она называет его не тираном, не кровопийцей, она называет его растлителем. Она пишет, что это свойство, которое проникало в цивилизацию, куда страшнее, чем все остальное. И от этого свойства нашей истории мы никак не можем избавиться.