Свет в августе

Штаны упали на пол; мальчик остался в короткой рубашке, не закрывавшей ног. Он стоял прямой и тонкий. При первом ударе ремня он не отпрянул, не дрогнуло и его лицо. Он смотрел прямо перед собой со спокойным, углубленным выражением, как монах на картине. Макихерн принялся хлестать, методично, медленно, с рассчитанной силой, по-прежнему без гнева и азарта. 
Трудно сказать, чье лицо было более спокойным и углубленным, в чьем было больше убежденности. 
Он ударил десять раз и перестал. "Возьми книгу, -- сказал он. -- Штаны не трожь". Он подал мальчику катехизис. Мальчик взял его. И продолжал стоять -- прямой, с поднятым лицом и книжкой, в позе благоговейного восторга. Он был точь-в-точь как мальчик из католического хора, только без стихаря, и вместо нефа уходило вглубь стойло, грубая дощатая стена, за которой в сухом аммиачном сумраке возилась, изредка всхрапывая и лениво стукая копытом, невидимая скотина. 
Макихерн, не сгибаясь, сел на ясли и сидел, расставив ноги, одну руку положив на колено, а на другой ладони держа серебряные часы; его чистое бородатое лицо было твердым, словно вытесанным из камня, глаза смотрели безжалостно и холодно, но не зло. 
Так они провели час. Один раз за это время в задней двери дома показалась миссис Макихерн. Но ничего не сказала. Только постояла, глядя на хлев, в шляпе, с зонтиком и веером. Потом вернулась в дом. 
И снова ровно через час, секунда в секунду, Макихерн спрятал часы в карман. "Теперь знаешь? -- спросил он. Мальчик не ответил -- прямой, застывший, с рас"рытой книжкой перед глазами. Макихерн вынул книжку из его рук. Мальчик при этом не шелохнулся. "Повторяй катехизис", -- сказал Макихерн. Мальчик смотрел на стену прямо перед собой. Теперь лицо его было совсем белым, несмотря на ровный насыщенный тон кожи. Неторопливо и аккуратно Макихерн положил книгу на выступ и взял ремень. Он ударил десять раз. Когда он кончил, мальчик еще мгновение стоял неподвижно. Он еще не завтракал; они оба еще не завтракали. Затем мальчик пошатнулся и упал бы, если бы Макихерн не схватил его за руку и не поддержал. "Поди, -- сказал Макихерн и потянул его к яслям. -- Сядь тут". 
"Нет", -- сказал мальчик. И стал выдергивать руку, которую держал Макихерн. Тот отпустил. 
"Что с тобой? Ты болен?" 
"Нет", -- сказал мальчик. -- Голос у него был слабый, лицо -- белое. 
"Возьми книгу", -- сказал Макихерн, вкладывая ее в руку мальчика. За окном показалась миссис Макихерн -- она опять вышла из дома. Теперь она была в соломенной шляпе и длинном линялом платье и несла кедровую бадью. Она прошла за окном, не взглянув в их сторону, и скрылась из виду. Немного погодя до них донесся протяжный скрип колодезного ворота, звучавший мирно и удивительно в тишине богослужебного дня. Потом она снова прошла за окном, изогнувшись под тяжестью бадьи, и скрылась в доме, не взглянув на хлев. 
Снова ровно через час Макихерн оторвал взгляд от часов. "Ты выучил? -спросил он. Мальчик не ответил, не пошевелился. Когда Макихерн подошел к нему, он увидел, что мальчик вовсе не смотрит на страницу, что глаза у него -- остановившиеся и пустые. Когда он взялся за книгу, он обнаружил, что мальчик цепляется за нее, Как за веревку или за столб. Когда он силой отнял у него книгу, мальчик грянулся об пол и больше не шевелился. 
Когда мальчик очнулся, день был на исходе. Он лежал на своей кровати в чердачной комнате под покатой крышей. В комнате стояла тишина, вползали сумерки. Ему было хорошо; он лежал, покойно глядя на скошенный потолок, и не сразу почувствовал, что рядом кто-то сидит. Это был Макихерн. Теперь он тоже был одет побудничному -- не в комбинезон, в котором ходил в поле, а в выгоревшую чистую рубашку без воротничка и выгоревшие чистые брюки защитного цвета. "Ты не спишь", -- сказал он. Он протянул руку и отвернул покрывало. "Давай", -- сказал он. 
Мальчик не шевелился. "Вы опять будете меня бить?" 
"Давай, -- сказал Макихерн. -- Встань". Мальчик слез с кровати и встал -- худенький, в мешковатом бумажном белье. Макихерн тоже зашевелился -туго, неуклюже, как будто его сковывали собственные мышцы и движение стоило ему неимоверной затраты сил; мальчик с детским интересом, но без удивления наблюдал, как он медленно и тяжело опускается на колени. "Стань на колени", -- сказал Макихерн. Мальчик стал; в тесной сумрачной комнате стояли на коленях двое: ребенок в перешитом белье и безжалостный мужчина, не знавший, что такое сомнение или сострадание. Макихерн начал молиться. Он молился долго, монотонным, нудным, усыпляющим голосом. Он просил, чтобы ему простилось прегрешение против воскресного дня и то, что он поднял руку на ребенка, на сироту, любезного Богу. Он просил, чтобы упрямое сердце ребенка смягчилось, и ему тоже простился грех непослушания, -- по ходатайству человека, которого мальчик презрел и ослушался, -- и предлагал Всевышнему быть таким же великодушным, как он сам, по причине и вследствие сознательного милосердия. 
Он кончил и грузно поднялся на ноги. Мальчик остался на коленях. Он вообще не пошевелился. Но глаза его были открыты (он ни разу не отвернул, даже не потупил лица) и лицо было вполне спокойно-спокойно, безмятежно, вполне непроницаемо. Он услышал, как мужчина возится у стола, где стоит лампа. Чиркнула, вспыхнула спичка. Пламя выровнялось на фитиле под стеклянным шаром, на котором рука мужчины казалась кровавой. Тени метнулись и выровнялись. Макихерн что-то взял со стола возле лампы: катехизис. Он обернулся к мальчику: нос, гранитный выступ скулы, заросшей волосами до самой глазницы, прикрытой стеклом очков. 
"Возьми книгу", -- сказал он. 
Началось это в воскресенье, до завтрака. Он так и не позавтракал; вероятно, ни он, ни Макихерн о еде ни разу не вспомнили. Макихерн тоже не завтракал, хотя подошел к столу и попросил прощения за пищу и необходимость ею питаться. Обеденный час мальчик проспал из-за нервного переутомления. А об ужине ни тот, ни другой не вспомнили. Мальчик даже не понимал, что с ним происходит, почему он ощущает такую слабость и покой. 
Вот и все, что он чувствовал, лежа в кровати. Лампа еще горела; на дворе было темно. Время шло; но ему казалось, что если он повернет голову, то увидит обоих, себя и мужчину, на коленях возле кровати или, по крайней мере, ямки на коврике от двух пар колен, не заполненные ничем осязаемым. Сам воздух, казалось, еще источал этот монотонный голос, который был похож на бормотание сновидца и говорил, умолял, препирался с кем-то, не способным даже оставить призрачную ямку на настоящем коврике.