Свет в августе

Двух вопросов оказалось достаточно. И, сидя на верхней ступеньке, узелок и веер держа на коленях, Лина снова рассказывает свою повесть, с дословными повторами упорной и прозрачной детской лжи, а мужчины в комбинезонах, сидя на корточках, тихо слушают ее. 
-- Этого парня фамилия Банч, -- говорит Варнер. -- он уже лет семь работает на фабрике. Почем ты знаешь, что и Берч твой там? 
Она смотрит на дорогу, туда, где Джефферсон. Смотрит спокойно, выжидательно, чуть отрешенно, но раздумья во взгляде нет. 
-- Наверное, там. На строгальной этой фабрике. Лукас всегда любил развлечения. Тихая жизнь не по нем. Потому-то ему и не нравилось на Доуновой лесопилке. Потому он... мы и решили перебраться -- ради денег и развлечений. 
-- Ради денег и развлечений, -- говорит Варнер. Этот молодец не первый увильнул от дела, для которого родился на свет, и от тех, кто положился на него в этом деле, -- ради денег и развлечений. 
Но она, очевидно, не слушает. Она тихо сидит на верхней ступеньке и смотрит на пустую дорогу, за поворот, откуда она изволоком убегает к Джефферсону. Мужчины сидят на корточках у стены, смотрят на ее покойное, безмятежное лицо и думают, -- как думал Армстид и продолжает думать Варнер, -- что на уме у нее мерзавец, который бросил ее в беде и которого она, наверно, больше не увидит -- разве что полы его пиджака, развевающиеся от бега. "А может, она про эту, как ее, Слоунову, Боунову лесопилку думает, -говорит себе Варнер. -- Ведь и дурочке, поди, не обязательно забираться так далеко, в Миссисипи, чтобы понять, что новое место немногим отличается и не намного лучше будет того места, откуда она сбежала. Даже если тут нет брата, которому не по нутру ее ночные гулянки", -- думает А я бы так же, как брат, поступил, и отец ее поступил бы так же. Матери у нее нет, потому что отцова кровь ненавидит с любовью и гордостью, а материнская -- с ненавистью любит и сожительствует. 
А Лина об этом и не думает. Она думает о монетах, спрятанных в узелке у нее под руками. Она вспоминает завтрак и думает, что хоть сейчас может войти в лавку и купить сыру и печенья, а если пожелает -- и сардин. У Армстида она выпила только чашку кофе с куском кукурузного хлеба -- больше ничего, хотя Армстид ее угощал. "Вежливо кушала", -- думает она, держа руки на узелке, где у нее спрятаны монеты, вспоминая эту единственную чашку кофе и деликатный ломтик диковинного хлеба; думает с горделивым спокойствием: "Как дама кушала. Как дама-путешественница. А теперь и сардин могу купить, если пожелаю". 
И вот, хотя кажется, что она созерцает отлогий подъем дороги, а мужчины, сидя на корточках, поплевывая и поглядывая на нее украдкой, думают, что мысли ее заняты Лукасом и приближающимся событием, на самом деле она тихо противится извечным предостережениям земли, чьим промыслом, милостью и бережливым уставом она живет. На этот раз она не подчиняется. Она встает и, двигаясь осторожно, немного неуклюже, преодолевает артиллерийский рубеж мужских глаз и входит в лавку; приказчик -- за нею следом. "Возьму и куплю, -- думает она, уже попросив сыру и печенья, -- возьму и куплю", -- а вслух говорит: "... И коробку сардин. -- Она называет их "сырдинами". -- Коробку за десять центов". 
-- За десять центов сардин не имеем, -- отвечает приказчик. -- Сардины пятнадцать центов. -- Он тоже именует их "сырдинами". 
Она раздумывает. 
-- А какие у вас есть банки за десять центов? 
-- С ваксой, больше никаких. Думается, такого вам не надо. Для питания, то есть. 
-- Ну что ж, тогда за пятнадцать возьму. -- Она развязывает узелок и мешочек. Распутать узлы удается не сразу. Но она терпеливо развязывает их, один за другим, платит, снова завязывает мешочек и узелок и забирает покупки. Когда она выходит на крыльцо, у ступенек стоит повозка. В ней сидит человек. 
-- Он едет в город, -- говорят ей. -- Он тебя подвезет. 
Лицо ее оживляется -- безмятежно, медленно, благодарно. 
-- Ой, спасибо вам большое, -- говорит она. 
Повозка едет медленно, равномерно, словно здесь, среди безлюдных солнечных просторов, не существует ни времени, ни спешки. От лавки Варнера до Джефферсона -- двенадцать миль. 
-- Приедем туда к обеду? -- спрашивает она. 
Возница сплевывает. 
-- Может, и приедем. 
Он как будто ни разу не взглянул на нее -- даже когда она влезала в повозку. И она на него как будто не взглянула ни разу. Не смотрит и сейчас. 
-- Вы небось часто в Джефферсон ездите. 
Он говорит: 
-- Случается. 
Скрипит повозка. Неотступно маячат где-то на полпути леса и поля -застывшие и вместе с тем текучие, изменчивые, как мираж. Однако повозка оставляет их позади. 
-- Вы, верно, не знаете в Джефферсоне такого Лукаса Берча? 
-- Берча? 
-- Найти его там надеюсь. Он работает на строгальной фабрике. 
-- Нет, -- отвечает возница. -- Не припомню, чтобы знал такого. Да я, пожалуй, много кого не знаю в Джефферсоне. Может, он и там. 
-- Хорошо бы. А то путешествовать больно надоедает. 
Возница на нее не глядит. 
-- Издалека ты приехала искать его? 
-- Из Алабамы. Путь далекий. 
Он на нее не глядит. Спрашивает вскользь. 
-- Как же это тебя отец с матерью отпустили в таком виде? 
-- Нет у меня отца с матерью. Я с братом живу. 
Да так вот -- решила идти, и все. 
-- Понятно. Он тебе написал, чтобы приезжала в Джефферсон. 
Она не отвечает. Ему виден ее спокойный профиль под чепцом. Повозка едет -- медленно, бесконечно. Под мерный шаг мулов, под скрип и стук колес тянутся рыжие мили. Солнце высоко над головой; тень чепца лежит на ее коленях. Она смотрит на солнце. 
-- Пора, пожалуй, покушать, -- говорит она. Краем глаза он наблюдает, как она разворачивает сыр и печенье, открывает сардины, протягивает ему. 
-- Мне неохота, -- говорит он. 
-- Милости прошу, покушайте со мной. 
-- Мне неохота. Ты давай кушай. 
Она начинает есть -- не спеша, с усердием, медленно и увлеченно слизывая с пальцев вкусное масло. Потом останавливается, не вдруг, но намертво; челюсть перестает жевать, обкусанное печенье в руке, лицо чуть опущено, глаза пусты, словно она прислушивается к чему-то очень далекому или совсем близкому -- у себя внутри. Кровь отлила от лица, густой здоровый румянец исчез, и она сидит оцепенело, слушая и ощущая неумолимую древнюю землю -- но без тревоги и страха. "Двойня, не иначе", -- говорит она себе беззвучно, не шевеля губами. Потом схватка утихает. Она опять ест. Повозка не остановилась; время не остановилось. Они въезжают на последний холм и видят дым.